К Тихоокеанскому Союзу
Среди стран, не являющихся либеральными демократиями, продолжает превалировать политика с позиции силы. Относительно поздний приход в третий мир индустриализации и национализма поведет к резким различиям в поведении большинства стран третьего мира, с одной стороны, и промышленных демократий — с другой. В предвидимом будущем мир будет разделен на постисторическую часть и часть, застрявшую в истории. В постисторическом мире основным направлением взаимодействия между государствами будет экономика, и старые правила политики с позиции силы утратят свое значение. Имеется в виду, что можно вообразить себе многополярную Европу, где доминирует экономическая мощь Германии, но соседи Германии тем не менее не ощущают серьезной военной угрозы и не делают специальных усилий для повышения своей готовности к войне. Будет иметь место значительная экономическая конкуренция, но мало военной. Постисторический мир будет по-прежнему разделен на национальные государства, но националистические движения в нем будут жить в мире с либерализмом и будут выражать себя все больше только в сфере частной жизни. Тем временем экономическая рациональность подточит многие традиционные черты суверенитета, объединяя рынки и производства.
С другой стороны, исторический мир будет все еще расколот многими религиозными, национальными и идеологическими конфликтами (в зависимости от степени развитости участвующих стран), в которых по-прежнему будут применимы старые правила политики с позиции вилы. Такие страны, как Ирак и Ливия, будут вторгаться в пределы своих соседей и вести кровавые битвы. В историческом мире национальное государство останется главным центром политической идентификации.
Пограничная линия между историческим и постисторическим миром быстро меняется, и поэтому ее трудно провести. Советский Союз сейчас совершает переход из одного лагеря в другой; и его распад приведет к появлению государств-преемников, из которых одни перейдут к либеральной демократии, а другие — нет. Китай после площади Тяньаньмынь далек сейчас от либеральной демократии, но по мере хода экономических реформ его внешняя политика становится все более, можно сказать буржуазной. Похоже, что сегодняшнее руководство Китая понимает, что, не может обратить экономические реформы вспять и что Китаю придется оставаться открытым для международной экономики. Это вряд ли даст возможность вернуться в, каком бы то ни было смысле к маонстской внешней политике, несмотря на .попытки возродить маоизм внутри страны. Крупные страны Латинской Америки — Мексика, Бразилия, Аргентина — при жизни прошлого поколения перешли из исторического мири и постисторический, и хотя сползание назад возможно у любой из них, сейчас они тесно связаны с другими промышленными демократиями экономической взаимозависимостью.
Исторический и постисторический миры будут во многих отношениях вести параллельные, но отдельные существования со сравнительно малым взаимодействием. Однако будут существовать некоторые направлений, на которых эти миры будут сталкиваться. Первое из них — нефть, которая была фундаментальной причиной кризиса, вызванного иракским вторжением в Кувейт. Добыча нефти остается сосредоточенной в историческом мире, и она имеет решающее значение для экономического здоровья постисторического мира. Вопреки всем разговорам о росте глобальной взаимозависимости по различным товарам во время нефтяного кризиса Семидесятых, нефть остается единственным товаром, производство которого достаточно сосредоточено для того, чтобы ее рынком можно было манипулировать в политических целях, и обрушение этого рынка приведет к немедленным опустошительным последствиям в постисторическом мире.
Второе направление взаимодействия не так отчетливо видно, как нефть, но в долговременной перспективе даже более, наверное, тревожно. Это иммиграция. Имеется постоянный поток людей из бедных и нестабильных стран в богатые и безопасные, и это затрагивает практически все страны развитого мира. Этот поток, в последние годы постоянно увеличивающийся, может быть вдруг ускорен политическими бурями в историческом мире. События вроде распада Советского Союза, или серьезных этнических стычек в Восточной Европе, или поглощения Гонконга нереформированным коммунистическим Китаем будут причиной для массовой миграции населения из исторического в постисторический мир. И этот поток людей даст гарантию, что постисторический мир будет иметь свои интересы в историческом: или из-за своих попыток умерить поток, или из-за того, что новые иммигранты войдут в политическую систему и будут подталкивать новообретенную родину к большему участию. .
Оказалось, что постисторическим странам очень трудно ограничить иммиграцию по крайней мере по двум причинам. Во-первых, возникают трудности при попытке сформулировать любой справедливый принцип недопущения иностранцев, который не был бы расистским или националистическим, то есть не нарушал бы универсальный принцип прав, которому привержены либеральные демократии. Все развитые демократии поставили ограничения на иммиграцию раньше или позже, но обычно это делалось, так сказать, вопреки совести.
Вторая причина роста иммиграции — экономическая, поскольку почти любая развитая страна испытывает дефицит некоторых видов неквалифицированного иди малоквалифицированного труда, которого в третьем мире неисчерпаемые запасы. Не все низкооплачиваемые рабочие места можно экспортировать. Экономическая конкуренция на едином глобальном рынке поощрит дальнейшую интеграцию региональных рынков труда, как ранний капитализм выпестовал рост единого национального государства ради более высокой степени мобильности рабочей силы внутри страны.
И последнее направление взаимодействия между двумя мирами — это будут определенные вопросы «мирового порядка». То есть выше конкретной угрозы, которую определенные исторические страны представляют для своих соседей, многие постисторические страны сформулируют абстрактный интерес в предотвращений распространения определенных технологий в исторический мир, на том основании, что этот мир максимально доступен конфликтам и насилию. В настоящий момент эти технологии включают ядерное оружие, баллистические ракеты, химическое и биологическое оружие и тому подобное. Но в будущем вопросы мирового порядка могут коснуться и определенных типов экологических интересов, которым угрожает бесконтрольное распространение технологий. Если постисторический мир будет вести себя настолько отлично от исторического, насколько здесь предполагается, то постисторические демократии будут иметь общий интерес как в защите себя от внешних угроз, так и в продвижении дела демократии в страны, где ее пока еще нет.
Как руководство к действию реалистская точка зрения на международные отношения остается вполне актуальной, несмотря на победы демократии в семидесятых — восьмидесятых годах. Историческая половина мира продолжает действовать на основе реалистских принципов, а постисторическая пользуется методами реализма, имея дело со странами, остающимися пока в истории. Отношение между демократическими и недемократическими режимами будет по-прежнему характеризоваться взаимным недоверием и опасением, и, несмотря на растущую экономическую взаимозависимость, сила будет оставаться в их взаимоотношениях ultima ratio (окончательным доводом (лат.)).
С другой стороны, как описательная модель функционирования мира реализм оставляет желать многого. Чувство настороженности и стремление к максимальному усилению, которое реалисты приписывают всем государствам всех времен и народов, при более пристальном анализе оказывается фикцией. Исторический процесс человечества породил ряд концепций легитимности — династическую, религиозную, националистическую и идеологическую, — дающих каждая основу для империализма и войны. Каждая из этих форм легитимности, предшествующих современному либерализму, основана на некотором виде отношений господства и рабства, и потому империализм в определенном смысле диктуется общественным строем. Но как менялись в ходе истории концепции легитимности, так же менялись и международные отношения; хотя может казаться, что война и империализм постоянно присутствуют в истории, в каждом веке войны велись из-за совершенно разных целей. Нет и не было «объективных» национальных интересов, дающих общую нить поведения государств в разных местах и в разное время, но есть плюрализм национальных интересов, определенных действующим принципом легитимности и теми лицами, которые этот принцип истолковывают.
И вполне естественным кажется, что либеральная демократия, стремящаяся упразднить различие между господами и рабами, должна иметь совершенно иные цели внешней политики. Мир в постисторической реальности возникнет не потому, что у главных государств принципы легитимности одни и те же. Такое состояние дел бытию и раньше, например, когда все государства в Европе были монархиями или империями. Мир возникнет из специфической природы демократической легитимности, ее способности удовлетворять, жажду признания человека.
Различие между демократическими и недемократическими государствами, возможность более широкого исторического процесса, ведущего к распространению к мире либеральной демократии, предполагает, что традиционный морализм американской внешней политики с его заботой о правах человека и «демократических ценностях» не так уж наивен. Генри Киссинджер в семидесятых годах утверждал, что революционные вызовы коммунистическим государствам вроде Советского Союза и Китая приносят моральное удовлетворение, но весьма неразумны практически, поскольку перекрывают путь к «реалистическим» соглашениям по таким вопросам, как контроль над вооружениями или урегулирование региональных конфликтов. Бывшего президента Рейгана в 1987 году резко критиковали за призыв к Советам снести Берлинскую стену, и критиковали даже в Германии, которая давно уже приспособилась к «реальности» советской державы. Но мир развивался в сторону демократии, и оказалось, что революционные вызовы легитимности Советского Союза не только приносили моральное удовлетворение, но были политически разумны, поскольку совпадали с вскоре выраженными надеждами многих людей, живших в то время под властью коммунизма.
Конечно, никто не будет отстаивать политику военного вызова недемократическим государствам, имеющим мощное оружие, тем более ядерное. Революции того сорта, что произошли в Восточной Европе в 1989 году, — события редкие, даже беспрецедентные, а демократия не может строить свою внешнюю политику в расчете на неизбежное падение каждой диктатуры, с которой у нее возникает противостояние. Но, рассчитывая баланс сил, демократия должна помнить, что легитимность — это тоже разновидность силы, а у сильных государств часто бывают внутренние слабости. Это значит, что демократия, выбирающая себе друзей и врагов по идеологическим соображениям — то есть по тому, демократичны они или нет, — скорее приобретет себе более сильных и устойчивых союзников в долгосрочной перспективе. А имея дело с врагом, не следует забывать устойчивые моральные различия своего и его режима или вслед за сильным отметать в сторону вопросы о правах человека.
Мирное поведение демократий предполагает далее, что Соединенные Штаты и другие демократические страны имеют долговременные интересы по сохранению сферы демократии в мире и ее распространению туда, куда это возможно и позволяется расчетом. То есть раз демократии не воюют друг с другом, то постоянное расширение постисторического мира будет более мирным и успешным. Тот факт, что коммунизм в Восточной Европе и Советском Союзе пал, а непосредственная военная угроза со стороны Варшавского договора практически испарилась, не должен делать нас безразличными к тому, кто станет наследником восточно-европейского коммунизма. Потому что в долгосрочной перспективе главной гарантией Запада от возрождения угрозы из этой части мира, или, например, из воссоединенной Германии, или от экономически доминирующей Японии будет процветание в этих странах либеральной демократии.
Необходимость, чтобы демократические страны вместе распространяли демократию и мир между народами, — идея почти такая же старая, как сам либерализм. Задачи дня международной лиги демократии, где правит закон, были сформулированы Иммануилом Кантом в его знаменитой статье «Вечный мир», а также «Идее всеобщей истории». Кант утверждал, что преимущества, полученные человеком при переходе от естественного состояния к гражданскому обществу, во многом сводятся на нет состоянием войны, преобладающим между государствами: «Использование друг против друга всех сил общества для вооружения, вызываемые войной опустошения, еще в большей степени — необходимость быть всегда к ней готовым, [все это] препятствует полному развитию природы человека».Работы Канта по международным отношениям впоследствии стали интеллектуальной основой современного либерального интернационализма. Кантианская лига вдохновила американские попытки основать Лигу Наций, а впоследствии — ООН. Как отмечалось выше, послевоенный реализм во многих отношениях явился антидотом этой струе либерального интернационализма, утверждая, что истинное решение проблемы международной напряженности лежит не столько в международном праве, сколько в балансе сил.
Сокрушительная неудача попыток Лиги Наций и ООН обеспечить коллективную безопасность сперва от угроз Муссолини, Японии и Гитлера, а потом от советского экспансионизма привела к общей дискредитации кантианского интернационализма и международного права вообще. Но чего многие не поняли — это что фактическое воплощение идеи Канта имело серьезные дефекты из-за того, что не следовало собственным предписаниям Канта. Кантовская «Первая дефинитивная статья» для вечного мира утверждает, что государства, образующие международную систему, должны быть республиками, то есть либеральными демократиями.»Вторая дефинитивная статья» утверждает, что «международное право должно быть основано на федерализме свободных государств», то есть государств с республиканскими конституциями. Кантовские доводы прямолинейны: государства, основанные на республиканских принципах, вряд ли будут воевать друг с другом, поскольку самоуправляемые народы с большей неохотой пойдут на издержки войны, чем деспотические режимы, а международная федерация, чтобы она была действенной, должна иметь общие либеральные принципы права. Международное право — это всего лишь внутренний закон, переписанный в большем масштабе.
Организация Объединенных Наций не выполнила этих условий с самого начала. Хартия Объединенных Наций вообще опустила все упоминания о «свободных нациях» ради более слабого принципа «суверенного равенства всех ее членов». Иначе говоря, членство в Объединенных Нациях было открыто любому государству, подходящему под определенные минимальные критерии суверенности, независимо от того, народная это суверенность или нет. И сталинский Советский Союз был с самого начала членом-основателем организации, с постоянным местом в Совете Безопасности и правом пето на резолюции этого органа. После деколонизации Генеральная Ассамблея наполнилась кучей стран третьего мира, имевших мало общего с кантовскими либеральными принципами, и эти страны обрели в лице ООН удобный инструмент для проталкивания нелиберальных политических решений. Предварительного консенсуса о справедливых принципах политического устройства или природе прав не было, и потому неудивительно, что ООН ничего не смогла добиться реально важного в критическом вопросе коллективной безопасности за все время своего существования. Неудивительно также, что американский народ всегда глядел на ООН с большим подозрением. Ее предшественница, Лига Наций, была несколько более однородной по политическому характеру своих членов, хотя после 1933 года туда вошел Советский Союз. Но ее способность проводить в жизнь принципы коллективной безопасности решительно ослаблялась тем, что два важных игрока системы государств — Япония и Германия — не были демократическими и не желали играть по правилам Лиги.
С ослаблением «холодной» войны и подъемом движений за реформы в Советском Союзе и Китае ООН стряхнула с себя часть прежнего бессилия. В Совете Безопасности прошли беспрецедентные экономические санкции против Ирака, а санкционирование применения силы после вторжения в Кувейт указывало на такой тип международных действий, которые могут стать возможными в будущем. Совет безопасности все еще может, однако, сползти назад из-за действий таких не до конца реформированных держав, как Россия и Китай, а в Генеральной Ассамблее по-прежнему полно не свободных государств. И разумно будет усомниться, что ООН станет основой «нового мирового порядка» в следующем поколении.
Если попытаться создать лигу наций согласно предписаниям Канта, избавленную от фатальных недостатков прежних международных организаций, то ясно, что получится что-то больше похожее на НАТО, чем на ООН — то есть лига по-настоящему свободных государств, собранных воедино своей общей приверженностью к либеральным принципам. Такая лига будет куда более способна применить силу для защиты своей коллективной безопасности от угроз со стороны недемократических стран. Составляющие ее государства сумеют в своих взаимоотношениях придерживаться принципов международного права, фактически такой кантианский либеральный международный порядок волей-неволей возник в период «холодной» войны под защитным зонтиком таких организаций, как НАТО, Европейское Сообщество, OECD, Большая Семерка, ГАТТ и другие, предварительным условием членства в которых является либеральность. Сегодня промышленно развитые демократии эффективно объединены сетью обязывающих юридических соглашений, регулирующих взаимные экономические интересы. Эти страны могут вести политическую борьбу за квоты на говядину, или структуру Европейского Монетарного Союза, или по вопросу о том, как вести себя с Ливией или в арабо-израильском конфликте, но применение силы для решения таких споров между либеральными демократиями попросту немыслимо.
Соединенным Штатам и другим либеральным демократиям придется посмотреть в глаза тому факту, что после коллапса коммунистической системы мир, в котором они живут, все меньше и меньше остается прежним миром геополитики и что правила и методы исторического мира не подходят к жизни в постисторическом. Для последнего главными вопросами станут вопросы экономические — например, поощрение конкурентоспособности и новаторства, управление внутренними и внешними дефицитами, поддержка полной занятости, совместная работа над серьезными экологическими проблемами и так далее. Иными словами, либеральным демократиям придется примириться с фактом, что они — наследники буржуазных революций, начавшихся четыреста лет назад. Постисторический мир — это мир, в котором стремление к комфортному самосохранению победило желание рисковать жизнью в битве за престиж и в котором борьбу за господство сменило всеобщее и рациональное признание.
Современные люди могут ad infinitum спорить, достигли ли они постисторического мира — то есть не возникнут ли в международной жизни новые империи, дикторы, неудовлетворенные националисты, добивающиеся признания, или новые религии, сметающие все на своем пути, как вихрь пустыни. Но в определенный момент им придется также задуматься над вопросом: постисторический дом, построенный ими для себя, — дом, который служил верой и правдой как убежище от бешеных бурь двадцатого столетия, — тот ли это дом, где они хотят жить долго-долго? Потому что практически для каждого жителя развитых стран сегодня достаточно очевидно, что либеральная демократия куда предпочтительнее основных своих соперников — фашизма и коммунизма, — но стоит ли она выбора сама по себе? Или в чем-то либеральная демократия оставляет нас фундаментально неудовлетворенными? Останутся ли противоречия в самом сердце нашего либерального порядка даже после того, как последний фашистский диктатор, лощеный полковник и секретарь парткома исчезнут с лица земли?