Айн Рэнд. Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А. Главы 6-10.

Глава 8. Эгоист

— Мне это показалось, а? — выпалил мистер Томпсон.

Они стояли перед радиоприемником. Только что прозвучало последнее слово Галта, после чего последовало долгое молчание, в течение которого никто не шевельнулся. Все смотрели на приемник, будто выжидая. Но видели перед собой только деревянный ящик с кнопками и кружком материи, обтягивающей умолкший репродуктор.

— Показалось… Только мы, кажется, тоже слышали, — сказал Тинки Хэллоуэй.

— Тут ничего не поделаешь, — откликнулся Чик Моррисон.

Мистер Томпсон сидел на тумбочке. Ниже, на уровне его локтя, бледным продолговатым пятном виднелось лицо Висли Мауча, примостившегося на полу. За ними, как островок в полутьме обширной студии, лежала площадка, обставленная для их выступления в эфире; сейчас она опустела, хотя освещение еще не выключили; никто не позаботился убрать ненужный свет, заливавший расположенные полукругом кресла.

Мистер Томпсон перескакивал взглядом с одного лица на другое, словно в поисках каких-то одному ему ведомых признаков Остальные делали то же, но скрытно; каждый старался уловить реакцию другого, не раскрывая раньше времени своей.

— Выпустите меня отсюда — закричал какой-то молодой ассистент, закричал внезапно, ни к кому не обращаясь.

— Сиди на месте, — откликнулся мистер Томпсон. Казалось, звук собственного голоса вкупе с видом тотчас же безмолвно замершей фигуры ассистента, издавшего, впрочем, похожий на икоту стон, чрезвычайно ободрили мистера Томпсона и помогли ему вернуть привычный образ действительности. Его голова высунулась из плеч на дюйм выше.

— Рабочие на речь не клюнут, — сказал Тинки Хэллоуэй уже с большей надеждой. — Им он вроде ничего не обещал.

— И женщины не поддадутся, — заявила Матушка Чалмере. — Полагаю, уже установлено, что женщин не проведешь на мякине насчет разума. Женщины способны тоньше чувствовать. На женщин можно рассчитывать.

— На ученых тоже можно рассчитывать, — сказал доктор Притчет. Все сгрудились вместе, всем захотелось высказаться, они будто нашли предмет, о котором могли судить уверенно. — У ученых хватает ума не верить в разум. Он не друг ученых.

— Ничей он не друг, — сказал Висли Мауч, к которому вернулась какая-то видимость уверенности, — кроме разве что крупных бизнесменов.

— Да нет же! — в ужасе закричал мистер Моуэн. — Нет же! Не надо сваливать на нас! Я запрещаю говорить такое!

— Какое?

— Что у бизнесменов есть какие-то друзья!

— Не будем ссориться из-за этой речи, — сказал доктор Феррис. — Она слишком заумна. Не по зубам простому человеку. Эффекта не будет, народ ничего не поймет.

— Конечно, — с надеждой произнес Мауч, — именно так.

— Во-первых, — воодушевился доктор Феррис, — люди не умеют думать. Во-вторых, не хотят.

— А в-третьих, — подключился Фред Киннен, — им не нравится голодать. С этим что предлагаете делать?

Было очевидно, что он задал вопрос, который все высказывавшиеся раньше замалчивали. Никто не ответил, всем как-то сразу захотелось втянуть голову в плечи, они сгрудились плотнее, будто на них давила пустота студии. В общем молчании с неисправимым оптимизмом ухмыляющегося черепа гремел военный марш.

— Выключите к черту! — прокричал мистер Томпсон, махнув рукой в сторону радиоприемника. — Заткните ему глотку!

Его распоряжение выполнили. Но от полной тишины им стало еще хуже.

— Ну? — спросил мистер Томпсон, недовольно поднимая глаза на Фреда Киннена. — Так что же мы, по-вашему, должны делать?

— А почему вы спрашиваете меня? — отмахнулся от вопроса Киннен. — Не я здесь главный.

Мистер Томпсон ударил кулаком по колену.

— Да скажите же хоть что-нибудь, — распорядился он, но, видя, что Киннен отвернулся, добавил: — Ну, кто скажет? — Желающих не оказалось. — Что будем делать? — разъярился он, понимая, что тот, кто даст ответ, станет, следовательно, хозяином положения. — Что нам делать? Кто-нибудь может сказать?

— Я могу!

В этом женском голосе звучала та же сила, что и в голосе, который они слышали по радио. Они разом повернулись к Дэгни — раньше, чем она успела пройти в центр группы из окружающей темноты.

— Я могу, — повторила она, обращаясь к мистеру Томпсону. — Вам надо оставить нас.

— Оставить? — повторил он не поняв.

— С вами покончено. Неужели вам непонятно, что ваше время истекло? Что еще вам нужно после того, что вы услышали? Убирайтесь с дороги. Дайте людям жить свободно. — Он смотрел на нее, не возражая и не двигаясь. — Вы пока еще живы, вы понимаете человеческий язык, вы просите ответить вам, вы рассчитываете на разум… вы все еще, черт возьми, полагаетесь на разум! Вы в состоянии понять. Не могли не понять. Теперь вы не можете притворяться, что у вас еще есть надежда. Вы не можете ни желать, ни получать, ни достигать, ни захватывать. Впереди только гибель — ваша собственная и мира. Оставьте все и уходите.

Они внимательно слушали, но будто не слышали ее слов, цепляясь за единственное качество, которым она одна среди всех них обладала, — способность жить. В гневном напоре ее голоса звучал торжествующий смех, она высоко подняла голову, глаза, казалось, устремились к какому-то далекому видению, и от этого сияние на ее лице выглядело не отражением света в студии, а отблеском восходящего солнца.

— Вам хочется жить, правда? Уйдите с дороги, если хо тите иметь шанс. Пусть придут другие, которым открыта истина. Он знает, что делать. Вы не знаете. Он способен справиться со сложностями. Вы не способны.

— Не слушайте ее!

В этом крике прозвучала такая дикая ненависть, что все отпрянули от доктора Стадлера, видимо, из его груди вырвалось то, в чем другие не признавались, что подавляли в себе. На его лице было написано то, что они страшились увидеть на своих лицах, скрытых в полумраке студии.

— Не слушайте ее! — кричал он, избегая смотреть на Дэгни. Она же бросила на него короткий пристальный взгляд, в котором вначале читалось печальное изумление, а потом — некролог. — Или вы — или он! Вместе вам не жить!

— Спокойней, профессор, — сказал, отмахнувшись от него, мистер Томпсон. Он наблюдал за Дэгни, в его голове зарождалась какая-то мысль.

— Вам всем известна истина, — сказала она, — мне она тоже известна, как и любому, кто слышал Джона Галта. Чего же еще вы ждете? Доказательств? Он их вам привел. Фактов? Они повсюду. Какие груды трупов вы еще нагромоздите, прежде чем отречетесь — от оружия, власти, рычагов управления, от своих жалких альтруистских доктрин? Отступитесь от всего, если хотите жить. Сдайтесь, если в вашем разуме осталось какое-то понимание того, что надо дать человеку шанс сохранить жизнь на земле!

— Это измена! — взревел Юджин Лоусон. — Провокация! Она призывает к измене!

— Тише, тише! — сказал мистер Томпсон. — Не надо крайностей и эксцессов.

— Что-что? — потерянно вопрошал Тинки Хэллоуэй.

— Однако же, разве это не переходит всякие границы? — спросил Чик Моррисон.

— Уж не согласны ли вы с ней? — поинтересовался Висли Мауч.

— При чем тут согласие? — спросил мистер Томпсон удивительно миролюбивым тоном. — Не будем спешить. Никогда не надо спешить. Ведь не случится ничего плохого, если мы выслушаем все аргументы?

— Аргумент аргументу рознь, — сказал Висли Мауч, тыча пальцем в сторону Дэгни.

— Любые аргументы, — увещевал его мистер Томпсон. — Не будем проявлять нетерпимость.

— Но ведь речь идет об измене, гибели, предательстве, эгоизме и пропаганде интересов крупного бизнеса.

— Ну, не знаю, — сказал мистер Томпсон. — Давайте смотреть на все без предубеждения. Надо принять во внимание все точки зрения. В ее словах, возможно, что-то есть. Он знает, что делать. Надо проявить гибкость.

— Вы хотите сказать, что готовы уйти в отставку? — поразился Мауч.

— Не спешите с выводами, — сердито оборвал его мистер Томпсон. — Вот уж чего я не терплю, так это поспешных выводов. А еще не переношу ученую братию, что сидит в башне из слоновой кости: облюбуют какую-нибудь теорийку, и плевать им на реальное положение вещей. Такие времена, как нынешнее, требуют прежде всего гибкости ума.

На лицах окружающих он видел изумление, отразилось оно и на лице Дэгни, но по другой причине. Он улыбнулся, поднялся с места и повернулся к Дэгни.

— Спасибо, мисс Таггарт, — сказал он. — Спасибо, что высказали свое мнение. Вот что мне хочется, чтобы вы знали: вы можете мне доверять и высказываться с полной откровенностью. Мы вам не враги, мисс Таггарт. Не обращайте внимания на ребят, они расстроены, но скоро спустятся на землю. Мы не враги ни вам, ни стране. Конечно, мы наделали ошибок, мы всего лишь люди, но мы стараемся сделать как лучше для народа, то есть для каждого челове ка, а времена сейчас очень непростые. Тут не примешь сиюминутное решение, нужны решения на века, верно? Надо все обдумать, обмозговать, взвесить — и очень тщательно. Я просто хочу, чтобы вы знали, что мы никому не хотим зла, это вы понимаете, а?

— Я сказала все, что хотела сказать, — ответила Дэгни и отвернулась от мистера Томпсона, не имея ни ключа к реальному смыслу его слов, ни сил и желания искать этот смысл.

Она повернулась к Эдди Виллерсу, который наблюдал за собравшимися с таким негодованием, что, казалось, его парализовало. Казалось, его мозг кричал: вот зло в чистом виде! — и дальше этой мысли двинуться не мог. Дэгни сделала ему знак, движением головы указав на дверь; он послушно последовал за ней.

Доктор Стадлер подождал, пока за ними не закрылась дверь, и набросился на мистера Томпсона:

— Что за идиотизм? Вы представляете, с чем играете? Вы понимаете, что речь идет о жизни или смерти? Выбор: вы или он.

Легкая дрожь, пробежавшая по губам мистера Томпсона, обозначала презрительную улыбку.

— Что за манеры для профессора? Вот уж не предполагал, что профессора такие нервные.

— Как вы не понимаете? Разве не ясно, что компромисс невозможен, — либо одно, либо другое.

— Что же, по-вашему, я должен сделать?

— Вы должны уничтожить его.

Доктор Стадлер не выкрикнул эти слова, он сказал их холодным, ровным тоном, с полным пониманием их значения, и именно от этого у собравшихся мороз пробежал по коже, все в оцепенении замерли.

— Вы должны найти его, — сказал доктор Стадлер, теперь его голос будто надломился и снова звучал взвинченно. — Надо все перевернуть вверх дном, но найти и уничтожить его! Если он останется в живых, он погубит всех нас! Пока он жив, нет жизни нам!

— Как я могу его найти? — тихо и задумчиво спросил мистер Томпсон.

— Я… я могу подсказать вам. У меня есть идея. Надо следить за этой женщиной, мисс Таггарт. Пусть ваши люди не спускают с нее глаз. Рано или поздно она выведет вас на него.

— Почему вы уверены в этом?

— Разве это не видно? Только по чистой случайности она давно не порвала с нами. Не надо большого ума, чтобы заметить, что она его поля ягода. — Он не объяснил, что это за поле.

— Пожалуй, — задумчиво произнес мистер Томпсон, — пожалуй, так. — Он вздернул голову с явным удовлетворением. — В словах профессора что-то есть. Организуйте слежку за мисс Таггарт, — приказал он Маучу, щелкнув пальцами. — Пусть следят за ней днем и ночью. Мы должны обнаружить его.

— Хорошо, сэр, — послушно ответил Мауч.

— А когда выследите, — зазвеневшим голосом спросил доктор Стадлер, — вы уничтожите его?

— Уничтожить его — что за идиотская мысль! Он нам нужен — воскликнул мистер Томпсон.

Мауч помедлил, но никто не осмелился задать вопрос, который вертелся у всех на языке, и тогда он недоумевающе произнес:

— Я вас не понимаю, мистер Томпсон.

— Ох уж эти теоретики-интеллектуалы! — с раздражением воскликнул мистер Томпсон. — Ну что вы рты разинули? Все просто. Кем бы он ни был, он человек действия. Кроме того, он собрал вокруг себя коллектив единомышленников. С ним заодно большие умы. Он знает, что надо делать. Мы его разыщем, и он нам скажет. Скажет, как действовать. Он наладит дело. Он нас вытащит.

— Нас, мистер Томпсон?

— Конечно. Оставьте свои теории. Мы договоримся с ним.

— С ним!

— Конечно. Понятно, придется пойти на компромисс, сделать какие-то уступки крупному бизнесу, борцам за всеобщее благосостояние это не понравится, конечно, но — черт возьми! — вы что, знаете другой выход?

— А как же его идеи?

— Мистер Томпсон, — заикаясь, прорвался в разговор Мауч, — боюсь, он не из тех, кто пойдет на сделку.

— Таких не бывает, — отрезал мистер Томпсон.
* * *

На улице за зданием радиостанции холодный ветер гремел сорванными вывесками над витринами брошенных магазинов. Город выглядел непривычно безлюдным. В отдалении тише обычного шумел городской транспорт, отчего ветер свистел громче. Пустые тротуары уходили в бесконечную тьму, под редкими фонарями стояли, перешептываясь, одинокие горстки людей.

Эдди Виллерс молчал, пока они не отошли на несколько кварталов от студии. Он резко остановился, когда они вышли на пустынную площадь, где динамики, которые никто не подумал выключить, теперь транслировали водевиль: муж и жена на повышенных тонах обсуждали нежелательные знакомства своего непутевого отпрыска, обращая свои реплики к пустой улице и неосвещенным фасадам домов. Поодаль, однако, виднелась вертикальная, в двадцать пять этажей, гирлянда света. Там, замыкая черту города, высился строгий силуэт здания Таггарта.

Остановившись, Эдди указал на здание. Рука его тряслась; невольно понизив голос, он полушепотом взволнованно произнес:

— Дэгни, Дэгни, я знаю его. Он… он работает там, он там. — Он продолжал показывать на здание с удивленным и беспомощным видом. — Он работает в нашей компании…

— Я знаю, — ответила она ровным, безжизненным голосом.

— Путевым рабочим… простым путевым рабочим.

— Я знаю.

— Я с ним разговаривал… много лет я беседовал с ним в нашей столовой на вокзале. Он часто расспрашивал о железной дороге. О Боже! Дэгни, что же я, помогал сберечь нашу дорогу или, наоборот, помогал разваливать ее?

— И то и другое. Ни то ни другое. Теперь это неважно.

— Я готов поклясться, что ему нравилась железная дорога, он очень хорошо к ней относился.

— Так и есть.

— Но он ее разрушил.

— Да.

Она плотнее запахнула пальто, укрываясь от порыва ветра, и двинулась дальше.

— Я, бывало, разговаривал с ним, — сказал Эдди после паузы. — Его лицо, Дэгни, оно не такое, как у других. Сразу видно, как много он понимает… Я всегда радовался, когда заставал его там, в столовой… Мне нравилось разговаривать с ним… Кажется, я даже не понимал, что он задает вопросы… да, конечно… он так много спрашивал о железной дороге… и о тебе.

— Он когда-нибудь спрашивал тебя, как я выгляжу во сне?

— Да… да, спрашивал… Я однажды застал тебя в кабинете, когда ты заснула, и, когда я об этом упомянул, он… — Эдди замолчал, внезапно осознав связь между двумя событиями.

— Она повернулась к нему, на ее лицо упал свет уличного фонаря, она намеренно молча на миг подняла голову, словно в ответ и в подтверждение возникшей у него мысли.

Он закрыл глаза.

— Боже мой, Дэгни! — прошептал он. Они молча двинулись дальше.

— Его уже нет здесь? — спросил он. — Я имею в виду, он больше у нас не работает?

— Эдди, — сказала она вдруг помрачневшим голосом, — если тебе дорога его жизнь, никогда больше не задавай этого вопроса. Ты ведь не хочешь, чтобы они отыскали его? Не наводи их на след. Не говори никому ни единого слова о том, что знал его. И не пытайся узнать, работает ли он еще у нас.

— Неужели ты полагаешь, что он все еще здесь?

— Не знаю. Я только думаю, что это возможно.

— Сейчас!

— Да.

Еще работает?

— Да. Не говори об этом, если не хочешь его уничтожения.

— Я думаю все же, что он исчез. И не вернется. Я не встречал его ни разу с…

— С какого времени? — насторожилась она.

— С конца мая. С того вечера, когда ты отправилась в Юту, помнишь? — Он помедлил, взволнованный воспоминанием о встрече в тот вечер, значение которой он теперь полностью осознал. Потом, сделав над собой усилие, сказал: — Я видел его в ту ночь. И больше ни разу… Я искал его в столовой, но он больше не появился.

— Не думаю, чтобы он показался тебе на глаза, теперь он будет избегать встречи. И ты не ищи его. Не расспрашивай о нем.

— Смешно, я даже не знаю, как он себя называл. Джонни и еще как-то.

— Джон Галт, — сказала она с легкой невеселой усмешкой. — Можешь не листать платежную ведомость компании. Его имя все еще там.

— Вот как? Все эти годы?

— Уже двенадцать лет. Вот так-то.

— И даже сейчас?

— Да

Минуту спустя он сказал:

— Уверен, это ничего не доказывает. Отдел кадров после указа десять двести восемьдесят девять не вносил никаких изменений в платежные ведомости. Если кто-то увольняется, они предпочитают не сообщать в Стабилизационный совет, а зачисляют на это место кого-нибудь из своих, из числа нуждающихся, а фамилию и имя оставляют без изменения.

— Не наводи справок в отделе кадров или где-то еще. Если я или ты начнем спрашивать о нем, это может вызвать подозрение. Не ищи его. Не старайся подобраться к нему. А если случайно встретишь, веди себя так, будто не знаешь его.

— Он кивнул. Немного погодя он сказал тихим, напряженным голосом:

— Я не выдам его им даже ради спасения дороги.

— Эдди…

— Да?

— Если когда-нибудь увидишь его, дай мне знать. Он кивнул.

Они прошли еще два квартала, и он тихо спросил:

— Ты скоро уйдешь от нас и исчезнешь, правда?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — Это прозвучало почти как стон.

— Но ведь это правда?

Она ответила не сразу, а когда ответила, отчаяние ощущалось только в напряженной монотонности ее голоса:

— Эдди, если я покину вас, что будет с дорогой?

— Через неделю перестанут ходить поезда, а может быть, и раньше.

— Через десять дней уже не будет правительства бандитов. Тогда люди вроде Каффи Мейгса разворуют все, что еще осталось. Что я проиграю, если подожду еще чуть дольше? Как я могу оставить все, нашу дорогу — «Таггарт трансконтинентал», Эдди, когда еще одно, последнее усилие способно продлить ее жизнь? Если я выстояла до сих пор, я смогу продержаться еще немного. Еще немного. Я не играю на руку бандитам. Им уже ни что не поможет.

— Что они собираются предпринять?

— Не знаю. Что они могут предпринять? Для них все кончено.

— Надеюсь, что так.

— Ты ведь видел их. Это жалкие отчаявшиеся крысы, лихорадочно соображающие, как спасти свою шкуру.

— Для них она что-нибудь значит?

— Что она?

— Собственная жизнь.

— Пока они еще борются. Но их час пробил, и они это знают.

— А разве они когда-нибудь действовали исходя из того, что знают?

— Им придется. Они прекратят сопротивление, ждать уже недолго. И мы должны быть готовы спасти то, что осталось.
* * *

«Мистер Томпсон доводит до сведения, — говорилось в официальном сообщении утром двадцать третьего ноября, — что причин для беспокойства нет. Он призывает общественность не делать поспешных выводов. Необходимо соблюдать дисциплину и порядок, единство и оптимизм, а также социальную терпимость и широту взглядов. Нестандартное выступление по радио, которое некоторые из вас могли слышать вчерашним вечером, имело целью пробудить умы и являлось некоторым вкладом в арсенал наших идей и попыткой осмыслить проблемы современного мира. Его надо трезво обдумать, избегая как безусловного осуждения, так и легкомысленного согласия. Следует рассматривать его как одну из многих точек зрения на демократическом форуме общественного мнения, форуме, который, как мы продемонстрировали вчера, открыт для всех взглядов. У истины, заявил мистер Томпсон, много граней. Мы должны быть беспристрастны».

«Они не реагируют, — написал Чик Моррисон, резюмируя доклад одного из своих агентов на местах, которому он дал задание „держать руку на пульсе общественного мнения“». «Они молчат», — резюмировал он все последующие доклады. «Глухое молчание, — таков был общий вывод его сводного отчета мистеру Томпсону, вывод, весьма его беспокоивший. — Кажется, народ безмолвствует».

Языки пламени, которые зимней ночью взлетели в небо, превратив в пепел дом в Вайоминге, не были видны в Канзасе; там люди видели на горизонте над прерией дрожащее красное зарево — след пожара, пожравшего ферму; это зарево не отразилось в окнах домов в Пенсильвании — в этих окнах плясало зарево другого пожара, который сжег дотла целую фабрику. Никто не отметил на следующее утро, что пожары возникли не случайно и что владельцы сгоревшего имущества во всех случаях исчезли. Соседи знали об этом, но молчали и не удивлялись. То там, то тут в разных уголках страны находили покинутые жилища — одни под замком, с закрытыми ставнями, другие с дверями настежь и совершенно пустые внутри. Люди молча фиксировали эти факты, как и прежде, однако отправлялись в предрассветной мгле по неубранным улицам сквозь снежные заносы привычным маршрутом на работу — но шли медленнее, чем обычно, с неохотой.

Затем двадцать седьмого ноября на политическом митинге в Кливленде избили агитатора, ему пришлось спасаться от разъяренной толпы темным переулком. Слушатели, поначалу пассивные, внезапно разом пришли в крайнее возбуждение, когда он заявил, что причина всех зол — их эгоистическая зацикленность на собственных бедах.

Утром двадцать девятого ноября рабочие одной обувной фабрики в Массачусетсе, войдя в цех, с изумлением обнаружили, что бригадир опоздал на смену. Но они заняли рабочие места и принялись за привычное дело, нажимая на рычаги и кнопки, запуская кожу в раскройные автоматы, подавая коробки на конвейер и удивляясь, почему нигде не видно ни бригадира, ни мастера, ни директора, не говоря уже о президенте компании. Лишь к полудню обнаружилось, что все офисы пусты.

— Проклятые людоеды! — закричала вдруг в переполненном зрительном зале кинотеатра какая-то женщина и разразилась истерическими рыданиями, и никто не удивился, будто она выразила общее настроение.

«Причин для беспокойства нет, — говорилось в официальном заявлении от пятого декабря. — Мистер Томпсон заявляет о намерении вступить в переговоры с Джоном Галтом с целью определить пути и способы скорейшего решения наших проблем. Мистер Томпсон призывает к терпению. Нет повода для тревоги и сомнений; нельзя терять бодрость духа».

Персонал больницы в Иллинойсе не выказал никакого удивления, когда туда доставили человека, избитого старшим братом, у которого он всю жизнь состоял на иждивении; причина заключалась в том, что младший брат накричал на старшего, обвиняя его в эгоизме и жадности. Ничуть не поразились и сотрудники больницы в Нью-Йорке, когда туда поступила женщина с переломом челюсти, — ее ударил в лицо незнакомый мужчина, услышавший, как она велела своему пятилетнему сыну отдать соседским детям любимую игрушку.

Чик Моррисон начал агитпоездку по стране, чтобы поднять дух нации зажигательными речами о необходимости жертвовать личными интересами ради общественных. В первом же городе его забросали камнями, и ему пришлось убраться в Вашингтон.

Казалось, выражение «настоящий человек» исчезло из оборота, а если кто и использовал его, то особо не задумывался над его значением, но выражение привилось, и в каждом округе, районе, в каждой конторе, на каждом заводе, везде со своим оттенком, но с одинаковым смыслом этими словами называли теперь тех, кто в одно прекрасное утро исчезал со своего рабочего места и без шума отправлялся на поиски новых рубежей, тех, чьи лица отличались большей энергичностью, чем у других, чей взгляд выделялся твердостью и прямотой, чья целеустремленность и динамизм были более осознанными и непреклонными. Эти люди один за другим уходили за кулисы, и так по всей стране, по стране, которая теперь походила на царственного наследника, истерзанного гемофилией, — она теряла лучшую кровь из незаживающей раны.

— Мы готовы вести переговоры! — гремел голос мистера Томпсона. Он отдавал распоряжения своим помощникам, требуя, чтобы его обращение к нации передавалось всеми радиостанциями страны три раза в день. — Мы готовы вести переговоры. Он услышит об этом и ответит нам!

У радиоприемников на всех волнах и частотах организовали круглосуточные вахты, ожидая ответа неизвестного передатчика. Ответа не было.

На улицах городов все чаще встречались люди с пустым, безнадежно-рассеянным взглядом, значение которого не поддавалось пониманию. В то время как одни спасали тело, отправляясь в пещеры безлюдных пустынь, другие надеялись только на спасение души и погружались в катакомбы своего духа, и никому не дано было знать, что скрывается за пустотой равнодушных глаз: то ли там, как на дне бездонной заброшенной шахты, таились поразительные сокровища, то ли зияла бездонной черной дырой пропасть развращенного и убитого паразитизмом навек угасшего человеческого разума.

— Я не знаю, что делать, — сказал заместитель директора нефтеперерабатывающего комбината и отказался занять место бесследно пропавшего директора. Представители Стабилизационного совета не могли установить, лжет он или нет. Только настойчивость тона и твердость голоса, без тени смущения или оправдания, заронили в них подозрение: уж не смутьян ли он сам? Или дурак? Но в любом случае такому поручить должность директора опасно.

«Дайте нам людей!» Это требование все громче звучало в кабинетах Стабилизационного совета; оно неслось со всех концов страны, измотанной… безработицей. И ни просители, ни чиновники совета не осмеливались добавить опасное слово, которое это требование подразумевало: дайте нам способных людей! Повсеместно составлялись длинные, на годы вперед списки людей, просивших работу смазчиков, грузчиков, сторожей, кондукторов. Но не было тех, кто просил места директора, мастера, инженера.

Взрывы на химических заводах, катастрофы неисправных самолетов, крушения сталкивающихся поездов, прорывы расплавленного металла на домнах, слухи о пьяных оргиях в кабинетах вновь назначенных руководителей — все это привело к тому, что в Стабилизационном совете стали настороженно относиться к тем, кто претендовал на высокие должности.

«Не унывайте! Не сдавайтесь! — такой призыв прозвучал в официальном сообщении пятнадцатого декабря и затем повторялся каждый день. — Мы сможем договориться с Джоном Галтом. Мы заставим его принять руководство. Джон Галт решит наши проблемы. С ним дело пойдет. Не сдавайтесь и не унывайте! С нами будет Джон Галт!»

Желающим занять руководящие должности, мастерам, бригадирам, искусным механикам и вообще любому, кто хотя бы пальцем о палец ударил, чтобы продвинуться по службе, предлагали награды и почести, прибавки к зарплате, налоговые льготы и специальную награду, которую придумал Висли Мауч и которая называлась Орденом за заслуги перед обществом. Но безрезультатно. Оборванные люди слушали посулы материальных благ и отворачивались с летаргическим равнодушием, будто полностью утратили представление о ценностях. Эти люди, с ужасом думали правительственные аналитики, потеряли интерес к жизни вообще, а может быть, только к жизни в нынешних условиях?

«Не унывайте! Не сдавайтесь! Джон Галт решит наши проблемы!» — твердило радио тексты официальных призывов. Голоса дикторов неслись сквозь тихий снегопад в молчание нетопленых домов.

— Не надо сообщать, что мы его пока не нашли! — кричал мистер Томпсон своим помощникам. — Но Бога ради пусть его скорее отыщут!

Группы помощников Чика Моррисона получили задание распространять слухи. Половина из них распространяла слух, что Джон Галт находится в Вашингтоне, где совещается с государственными чиновниками. Другая же половина распространяла слух, что правительство назначило награду в полмиллиона долларов за информацию о местонахождении Джона Галта.

— Нет, пока никакой зацепки, — сказал Висли Мауч мистеру Томпсону, обобщая доклады своих секретных агентов, которые получили задание проверить всех людей в стране по имени Джон Галт. — Ничего примечательного. Есть Джон Галт профессор, орнитолог, возраст — восемьдесят лет; есть отошедший от дел зеленщик, у него жена и девять детей; есть путевой рабочий со стажем двенадцать лет, ну и прочая подобная шваль.

«Никакой паники! Мы найдем Джона Галта!» — целыми днями гремело из динамиков, а по ночам на коротких волнах в бескрайние дали непрерывно несся призыв: «Вызываем Джона Галта!.. Вызываем Джона Галта!.. Вы слышите нас, Джон Галт?.. Мы хотели бы вступить с вами в переговоры. Мы хотели бы получить ваш совет, нам важно ваше мнение. Дайте знать, как с вами связаться… Вы слышите нас, Джон Галт?» Ответа не поступало.

Пачки денег в карманах людей становились все толще, но купить на них можно было все меньше и меньше. В сентябре бушель пшеницы стоил одиннадцать долларов, в ноябре уже тридцать, в декабре — сто, а теперь цена подбиралась к двум сотням. Печатные станки министерства финансов отчаянно боролись с нехваткой денег и наступлением голода, но вчистую проигрывали в этой схватке.

Рабочие одной фабрики в приступе отчаяния избили бригадира и поломали машины, но обвинения против них не последовало. Арестовывать не имело смысла — тюрьмы были переполнены, полицейские по дороге в тюрьму перемигивались с осужденными и позволяли им скрыться. Люди жили сегодняшним днем, тупо выполняя привычные действия и не думая о будущем. Власти оказывались бессильны, когда голодные толпы нападали на склады и базы на городских окраинах. Когда к грабежу присоединились отряды полиции, брошенные на усмирение толпы, это тоже осталось без последствий.

«Вы нас слышите, Джон Галт?.. Мы готовы начать переговоры. Возможно, мы примем ваши условия… Вы слышите нас?»

Шепотом распространялись слухи о том, что по ночам по заброшенным железнодорожным веткам двигаются какие-то крытые вагоны, что возникают тайные поселения, где люди вооружены, чтобы отбивать возможные атаки тех, кого именовали индейцами, будь то шайки бездомных или правительственные части — любой своры одичавших бандитов. Время от времени в прериях, далеко на горизонте, видели огни, видели их и в горах, на уступах скал, где раньше никто не жил. Солдаты ни за что не соглашались отправиться и выяснить, что это за огни.

На дверях брошенных жилищ, на воротах разрушенных фабрик, на стенах правительственных зданий время от времени появлялся нарисованный мелом, краской или кровью волнообразный знак — знак доллара.

«Вы слышите нас, Джон Галт?.. Дайте нам знать. Назовите ваши условия. Мы согласны принять любые условия, которые вы выдвинете. Вы слышите нас?»

Ответа не поступало.

Столб красного дыма, устремившись в небо в ночь на двадцать второе января, долго стоял неподвижно, как мемориальный обелиск, потом заколебался, раскачиваясь взад и вперед на фоне облаков, будто посылал какое-то зашифрованное сообщение. И наконец исчез так же внезапно, как и появился. Он возвестил о конце компании «Реардэн стил», но местные жители узнали об этом много позже, когда те, кто раньше проклинал заводы за дым, копоть, сажу, шум, увидели на месте, где всегда пульсировала жизнь и полыхала заря, чернеющую пустоту.

Ранее заводы подверглись национализации как собственность дезертира. Первым звание народного директора получил человек из тусовки Орена Бойла, пухленький приживальщик на ниве металлургии, которому ничего не хотелось, кроме как идти на поводу у своих подчиненных, делая, однако, вид, что ведет их он и он указывает им, куда и как идти. Но через месяц, после многочисленных стычек с рабочими, множества конфликтов и ЧП, когда единственное, что он мог сказать в оправдание, было «а что я мог сделать?», после множества проваленных заказов, после давления на него со стороны его бывших друзей, он попросил, чтобы его перевели куда-нибудь, где поспокойнее. Тусовка Орена Бойла разваливалась, самого мистера Бойла поместили в больницу, и лечащий врач категорически запретил ему заниматься делами и разрешил только одно занятие — плетение корзин в качестве трудотерапии. Следующим народным директором, направленным на «Реардэн стил», стал приближенный Каффи Мейгса. Он носил кожаные гетры и благоухал лосьоном, на работе появился с наганом в кобуре и постоянно угрожающим тоном напоминал, что главной задачей считает укрепление трудовой дисциплины и что он этого, разрази его гром, добьется, а не то… Единственным заметным дисциплинарным правилом, которое он установил, оказался запрет задавать вопросы. Последовали недели лихорадочной активности со стороны страховых обществ, пожарных команд, бригад скорой и неотложной помощи в связи с серией необъяснимых несчастных случаев, после чего народный директор в одно прекрасное утро благополучно исчез, предварительно распродав разным спекулянтам из Европы и Латинской Америки большую часть кранов, конвейерных линий, жаростойкой керамики и запасных электрогенераторов. Та же участь постигла и ковер из бывшего кабинета Реардэна.

Никому не удалось разобраться в чудовищном хаосе, возникшем после этого, — никто не понимал, кто с кем и за что борется. Все знали — никогда еще конфликты между рабочими старой и новой формации не приобретали такой остроты, несоизмеримой с их пустячными причинами. В довершение всего ни одной тусовке не удалось отыскать человека, который согласился бы занять вакантную должность народного директора «Реардэн стил». Двадцать второго января поступило распоряжение временно приостановить работы на заводах компании.

Столб красного дыма в ту ночь возник потому, что старый рабочий шестидесяти лет поджег один из цехов. Когда его застали на месте преступления, он как-то потерянно, бессмысленно смеялся, не отрывая глаз от пламени.

— Это вам за Хэнка Реардэна! — с вызовом кричал он, и слезы текли по его задубевшему от жара лицу.

Не надо так переживать, уговаривала себя Дэгни, склонившись за своим столом над газетой, в которой была помещена краткая, в несколько строк заметка о «временной» приостановке работ на «Реардэн стил». Не надо принимать это так близко к сердцу… Ей все виделось лицо Хэнка Реардэна, каким оно запомнилось ей, когда он стоял у окна своего кабинета и смотрел, как движется на фоне неба стрела крана с грузом зеленовато-голубых рельсов… Не надо так переживать, молил ее разум, обращаясь в пустоту. Пусть он об этом не услышит, пусть он об этом не узнает…

Потом она увидела другое лицо, лицо с непреклонным взглядом зеленых глаз, и услышала голос, который отвердел силой уважения к фактам. Он говорил ей: «Ты должна пройти через все это, услышать все: о каждом крушении, о каждом неприбывшем поезде… Здесь не допускают никакой подмены реальности». Она сидела неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг, ощущая только огромную, неизбывную боль, пока не услышала привычный крик о помощи, который действовал на нее как наркотик, заглушавший все ощущения, кроме стремления действовать:

— Мисс Таггарт! Мы не знаем, что делать! — Этот призыв распрямлял ее, как пружину, и она бросалась в бой.

Двадцать шестого января газеты сообщили: «Народная Республика Гватемала отклонила просьбу Соединенных Штатов о предоставлении взаймы тысячи тонн стали».

В ночь на третье февраля молодой пилот летел по привычному маршруту еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. За Филадельфией, в пустынном ночном небе, там, где ориентиром ему обычно служило зарево заводов Реардэна, которое ободряло его в слепом полете и являлось живым маяком не уснувшей во тьме земли, он увидел заметенную снегом пустыню, белую, как саван, из-под которого кое-где торчали горные пики и кратеры, напоминающие лунный пейзаж. На следующее утро молодой пилот уволился.

Сквозь мрак промерзших ночей над умирающими городами, стучась без отклика в мертвые окна домов, наталкиваясь на каменные стены, взмывая над крышами опустевших зданий и остовами руин, летела к звездам, взывая к холодному мерцанию их огней, бесконечно повторяемая мольба: «Вы слышите нас, Джон Галт? Слышите?»

— Мисс Таггарт, мы не знаем, что делать, — сказал мистер Томпсон; он пригласил ее к себе посоветоваться во время одного из своих кратких наездов в Нью-Йорк. — Мы готовы уступить во всем, принять его условия, передать ему бразды правления. Но как его найти? Где он?

— Это уже в третий раз, — ответила она, перекрыв вы ход эмоциям и в голосе, и во взгляде, — Мне неизвестно, где он. Почему вы решили, что я знаю?

— Просто так, я всюду пытаюсь узнать… Спросил на всякий случай… Подумал, а может быть, вы подскажете, где и как искать.

— Я не знаю.

— Видите ли, мы даже на коротких волнах не можем объявить, что готовы сдаться. Могут услышать люди. Но если вы можете как-то связаться с ним, дайте ему знать, что мы готовы уступить во всем, поставить крест на нашей политике и делать все, как он скажет…

— Повторяю, я не знаю.

— Если бы он согласился на встречу, простую встречу, которая его ни к чему не обязывает… Ведь это возможно, не так ли? Мы готовы отдать в его руки всю экономику, пусть только скажет, где, когда, как. Если бы он подал нам знак, как-то дал понять… если бы дал понять… если бы откликнулся… Почему он не отвечает?

— Вы слышали, что он сказал.

— Но что нам делать? Не можем же мы просто бросить все и оставить страну вообще без правительства. Меня в дрожь бросает от одной мысли об этом. Учитывая, какие социальные слои и силы сейчас распоясались… Вы же понимаете, мисс Таггарт, я могу как-то сдерживать их, а иначе начали бы убивать и грабить средь бела дня. Не понимаю, что вселилось в людей, но в них, кажется, не осталось ничего человеческого. В такое время мы не можем уйти. Мы не можем ни уйти, ни управлять страной. Что нам делать, мисс Таггарт?

— Начните сворачивать управление.

— Простите?

— Начните отмену налогов, ослабьте регулирование.

— О нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи!

— У кого не может быть и речи?

— Я имею в виду, сейчас нельзя, мисс Таггарт, сейчас не время. Страна не созрела для этого. Лично я с вами согласен. Я сторонник свободы, мисс Таггарт. Мне власть не нужна, но тут особый случай. Люди не доросли до свободы. Они нуждаются в сильной руке. Мы не можем позволить себе идеалистическую теорию, которая…

— Тогда не спрашивайте меня, что делать, — сказала она и поднялась.

— Но, мисс Таггарт…

— Я пришла сюда не для того, чтобы спорить. Она уже была у двери, когда он вздохнул и сказал:

— Надеюсь, он еще жив.

Она остановилась.

— Надеюсь, они ничего не натворили.

Прошла минута, прежде чем она смогла говорить.

— Кто они? — Ценой огромного усилия она удержалась, чтобы не выкрикнуть это слово.

Он пожал плечами и, разведя руками, опустил их в жесте беспомощности.

— Я теряю контроль над своими людьми. Трудно сказать, что они могут выкинуть. Есть такая клика — группировка Ферриса — Лоусона — Мейгса. Уже больше года они требуют от меня более жестких мер. Закрутить гайки — вот что им надо. Если начистоту, то им хочется ввести террор, смертную казнь за преступления против общества, за критику, казни всех несогласных, диссидентов и тому подобного. Они рассуждают так: если люди не хотят сотрудничать, не хотят действовать в интересах общества добровольно, надо их заставить. Ничто не заставит нашу систему работать, кроме террора, говорят они. Возможно, они и правы, если учесть, как обстоят дела. Но Висли против методов сильной руки, Висли человек миролюбивый, либерал, как и я. Мы стараемся сдерживать людей Ферриса, но… Они, надо знать, настроены против любых уступок Джону Галту. Они не хотят, чтобы мы установили с ним контакт, они против его поисков. Они способны на все. Если они первыми обнаружат его… трудно даже представить, что они с ним сделают. Вот что меня беспокоит. Почему он не отвечает? Почему от него до сих пор нет никаких вестей? А что, если они обнаружили и убили его? Всякое можно предположить… Вот я и решил, что вы можете что-то предложить, что вам известно, жив ли он… — Он закончил с вопроси тельной интонацией.

Вся ее энергия ушла на то, чтобы побороть волну ужаса, которая разлила слабость по телу, унять дрожь в коленях и голосе. Ее хватило только на то, чтобы сказать:

— Нет, я не знаю, — и твердой походкой выйти из комнаты.
* * *

Зайдя за покосившийся овощной ларек, Дэгни украдкой оглянулась, осмотрев улицу позади себя: ее разбивали на освещенные островки редкие фонари, первый островок оккупировал ломбард, второй — пивная, самый дальний — церковь, а в промежутках — темные провалы. На тротуарах ни души. Улица казалась безлюдной, но кто знает?

Дэгни повернула за угол, шаги гулко раздавались в тишине; она шла, намеренно не скрываясь; потом резко остановилась и прислушалась. Вокруг стояла тишина; казалось, сердце стучало в груди, заглушая отдаленный шум транспорта, слабо доносившийся со стороны Ист-Ривер. Шагов позади она не слышала. Дэгни передернула плечами, то ли от холода, то ли от сомнения, и быстро зашагала дальше. Из какого-то темного закутка ржавые часы хрипло пробили четыре раза.

Страх преследования не воспринимался ею как реальность, теперь никакой страх не воспринимался ею как реальность. Она не могла понять, откуда шло ощущение легкости в теле — от напряжения или от раскованности. Мышцы так собрались в единое целое, что, казалось, все ее существо свелось к одному — движению, стремительному и целенаправленному. Сознание удивительным образом рассредоточилось, оно уже не руководило телом, тело действовало автоматически, по жесткой, не подвергаемой сомнению программе. Если бы нагая летящая пуля могла чувствовать, она ощущала бы то же самое — движение и цель, ничего больше, подумала Дэгни, но мысль эта была какой-то туманной, отдаленной, да и сама она казалась себе нереальной, только слово «нагая» зацепило сознание: нагая — лишенная всех забот, кроме цели… устремленная к номеру триста шестьдесят семь, адрес дома на набережной Ист-Ривер, который она все время повторяла про себя, адрес, о котором так долго запрещала себе думать.

Тройка, шестерка, семерка, думала она, высматривая впереди, среди угловатых жилых домов, пока невидимое строение, тройка, шестерка, семерка… там живет он, если вообще живет… Ее спокойствие, отрешенность и уверенная походка проистекали из того, что она ясно сознавала: дальше с этим «если» она жить не может.

С этим «если» она жила уже десять дней; вечера и ночи связались в нескончаемую цепь, и в конце ее оказалась сегодняшняя ночь. В силе, которая сейчас направляла ее шаги, был отзвук долгих, упорных поисков в тоннелях терминала, где она часами высматривала его вечер за вечером среди рабочих. Она побывала во всех переходах, мастерских, на платформах и переплетениях заброшенных путей, ни о чем не расспрашивая и не объясняя причину своего появления. Она не испытывала в этих ежедневных походах ни страха, ни надежды, ее вело чувство отчаяния и верности, почти переходящее в гордость. Ощущение гордости появлялось в те моменты, когда где-нибудь в подземном переходе она вдруг останавливалась, потому что в ее сознании всплывали вне прямой связи с чем-либо слова: «А ведь это моя дорога, моя жизнь». Это бывало, когда своды у нее над головой содрогались от грохота колес проходящего поезда. Тогда все, что не осуществилось, что было отложено, но оставалось в душе, сжимало горло и душило слезами. Это моя жизнь, думала она, это моя любовь — и мысли ее уносились к человеку, который, может быть, находится где-то здесь, в тоннелях станции.

Дорога, жизнь, любовь — между ними не может быть конфликта. Могу ли я сомневаться в них? Что может разделить эти три понятия? Здесь наше место, его и мое…

Но тут она вспоминала, при каких обстоятельствах разыскивает его, и упорно устремлялась вперед, ощущая ту же нерушимую верность, но в сознании звучали уже другие слова: «Ты запретил мне искать тебя, ты можешь проклясть и бросить меня, но потому, что жива я, я должна знать, что и ты жив… Я должна увидеть тебя, не останавливая, не заговаривая, не касаясь, — только увидеть…» Но он не встречался, и она оставила поиски, когда начала замечать провожавшие ее любопытные, удивленные взгляды рабочих. Она созвала собрание путевых рабочих терминала под предлогом укрепления трудовой дисциплины. Это собрание она проводила дважды, чтобы по очереди встретиться с рабочими всех смен. Она произносила невнятные речи, испытывая жгучий стыд от бессмысленных, пустых банальностей, которые ей приходилось говорить, и вместе с тем гордость от того, что теперь ей это безразлично. Она смотрела на усталые огрубевшие лица рабочих, которые с одинаковым безразличием воспринимали любые приказы — работать или выслушивать ничего не значащие слова. Среди них она не увидела его лица.

— Все ли присутствуют? — уточняла она у бригадира.

— Да, вроде все, — безразлично отвечал тот.

Она задерживалась у входов в терминал, наблюдая, как рабочие идут на смену. Но входов было так много, что за всеми не уследишь, к тому же она не могла следить, оставаясь незамеченной. Приходилось стоять на мокрых от дождя дорожках, при слабом освещении, прижимаясь к стене какого-нибудь склада. Она закрывала лицо, подняв воротник до глаз, капли дождя срывались с полей ее шляпки. Так или иначе, она оставалась на виду у проходящих мимо и видела, что рабочие узнают ее и удивляются: они понимали, что она, не таясь, что-то или кого-то высматривает, и в этом заключалась какая-то опасность для нее. Если среди них был Джон Галт, кто-то мог догадаться о цели ее поисков. Если Джона Галта среди них не было… Если бы Джона Галта вообще не было в мире, подумалось ей, тогда исчезла бы опасность — но и мир тоже.

Никакой опасности, но и никакой жизни, думала она, шагая среди трущоб к дому номер триста шестьдесят семь, который мог быть, а мог и не быть его домом. Она спрашивала себя, не это ли испытывает человек, ожидающий смертного приговора, — ни страха, ни гнева, только безразличие, ничего, кроме ледяного равнодушия, негреющего света, бесстрастного знания.

Под ногой загремела жестянка, грохот получился слишком громким и долгим, словно стук в стены опустевших домов опустевшего города. Казалось, город сразило истощение, улицы не замерли, а вымерли, люди за стенами домов не заснули, а впали в беспамятство.

В этот час, думала она, он должен быть дома после работы… если он работает… если у него еще есть дом… Она смотрела на запустение, облупившуюся штукатурку, закопченную побелку, отслоившуюся краску, выцветшие вывески обшарпанных лавок с нераспроданными товарами за грязными витринами, опасно провалившиеся ступеньки, веревки с непригодным для носки бельем. Кругом все заброшено, недоделано, оставлено без внимания, без присмотра, без ремонта — печальные свидетельства проигранных битв с двумя врагами: «нет времени», «нет сил». И она подумала: двенадцать лет прожил в таком месте он — человек, способный принести в человеческую жизнь столько света.

Одно слово пробивалось на поверхность ее сознания: Старнсвилл. Вспомнив его, она содрогнулась. «И это Нью-Йорк!» — невольно воскликнула она про себя в защиту величия, которое так любила, но тут же вынесла городу суровый, объективный приговор на основе того, что видела вокруг: город, который заставил его в течение двенадцати лет жить в этих трущобах, проклят и обречен разделить судьбу Старнсвилла.

И вдруг все это мгновенно потеряло значение, ее будто ударило током, все мысли смолкли, на душу пало молчание, исчезло все, кроме одного: она увидела номер триста шестьдесят семь над входом в ветхий доходный дом.

Я спокойна, подумала она, вот только время остановило свой бег, оно разорвалось и движется скачками, выхватывая разрозненные обрывки бытия; она помнила момент, когда увидела номер; потом, с перерывом, момент, когда увидела список жильцов в тускло освещенном подъезде, а в списке нацарапанные малограмотной рукой слова: «Джон Галт, 5-й этаж, в конце коридора»; затем момент, когда она остановилась в начале лестницы и, подняв голову, взглянула на зигзаг уходящих вверх перил; ей пришлось на время прислониться к стене, чтобы унять дрожь и страх перед окончанием неведения; потом момент, когда она начала подниматься и поставила ногу на первую ступеньку; потом возникшее ощущение легкости, невесомости подъема — без усилий, без сомнений и страха, лестничные пролеты уходили вниз под стремительными шагами, легко и неотвратимо вознося ее невесомое тело, окрыленное нетерпеливым ожиданием, заряженное решимостью и восторжествовавшей уверенностью в том, что катастрофа невозможна в конце этого подъема, для совершения которого ей потребовалось тридцать семь лет.

Наверху она увидела узкий коридор, стены которого направили ее к неосвещенной двери. В тишине под ногами скрипели половицы. Палец надавил на кнопку звонка, и где-то в неведомом бесконечном пространстве раздался его вопрошающий звук. Снова скрипнула половица, но где-то этажом ниже. До слуха Дэгни донесся далекий вой сирены с буксира на реке. Затем в ее сознании произошел очередной провал, и то, что последовало за ним, было не просто пробуждением, а возвращением к жизни. Два звука вытащили ее из небытия: звук шагов за дверью и звук поворачиваемого в замке ключа. Но она вернулась к реальности не ранее того момента, когда двери вдруг не стало и перед ней возникла фигура Джона Галта. Свет падал на него сзади, из комнаты, он был в рубашке и спортивных брюках. Он спокойно стоял в дверном проеме, слегка прогнувшись в талии.

Дэгни видела, как его мысль мгновенно постигла смысл мгновения, как она стремительно пронеслась над прошлым и охватила будущее, с быстротой молнии расставила все по местам, подчинив контролю логики, и к тому моменту, когда складка на его рубашке шевельнулась в такт дыханию, он подвел итог. Этим итогом стала лучистая приветственная улыбка.

Она уже не могла шевельнуться. Он схватил ее за руку и потащил в комнату; она почувствовала, как прильнули к ней его губы, ощутила сквозь пальто, внезапно ставшее чужеродной помехой, его стройное тело. Она видела, как смеются его глаза, снова и снова чувствовала прикосновение его губ; она обмякла в его руках, порывисто дыша, будто до этого на всех лестничных пролетах не сделала ни единого вдоха. Она зарылась лицом в ямку между его плечом и шеей, прижалась к нему всем телом, обхватив руками.

— Джон! Ты жив! — И больше она ничего не смогла ска зать.

Он кивнул, поняв, что стояло за этим восклицанием.

Затем он поднял ее упавшую на пол шляпку, снял с нее пальто; одобрительно улыбаясь, он окинул взглядом ее стройную дрожащую фигуру; любовно провел рукой по плотно облегавшему ее темно-синему свитеру, в котором она выглядела хрупкой, как школьница, и напряженной, как гимнастка.

— Когда мы встретимся в следующий раз, оденься в белое. Будет не хуже.

Дэгни вспомнила, что раньше так на людях не появлялась, что одета так, как в долгие вечера и ночи, проведенные без сна. Она рассмеялась: она никак не ожидала, что первыми его словами могут быть эти.

— Если, конечно, будет следующий раз, — спокойно добавил он.

— Что… что ты имеешь в виду?

Он вернулся к двери и запер ее.

— Садись, — сказал он.

Она осталась стоять, но тем временем оглядела комнату, в которой до этого ничего не заметила. В одном углу стояла кровать, в другом — газовая плита, мебель ограничивалась только самым необходимым, некрашеные половицы вытягивали комнату в длину, на столе горела лампа, в тени, за пределами очерченного лампой светового круга, — запертая дверь. За огромным окном отчетливо рисовалась черно-белая панорама Нью-Йорка, с угловатыми зданиями и россыпью огней; в отдалении высилась громада здания Таггарта.

— Теперь слушай внимательно, — сказал он. — У нас есть примерно полчаса. Я знаю, почему ты пришла. Я говорил тебе, что выстоять будет трудно и что ты, возможно, сломаешься. Не жалей об этом. Видишь, я тоже не могу жалеть об этом. Но ты должна знать, как действовать впредь. Через каких-нибудь полчаса здесь появятся агенты бандитов, которые следили за тобой, чтобы арестовать меня.

— Только не это! — простонала она.

— Дэгни, любой из них, у кого остались хоть крохи со образительности и знания человеческой натуры, поймет, что ты не из их числа, что ты последнее связующее звено со мной. Они, конечно, постоянно следили за тобой, приставив к тебе шпионов.

— За мной никто не шел! Я следила, я…

— Ты просто не могла заметить. В слежке они профессионалы. Тот, кто шел за тобой, сейчас докладывает своему начальству. Само твое появление в этом районе в этот час, мое имя в списке жильцов, тот факт, что я работаю у вас, — все говорит само за себя.

— Тогда бежим скорей отсюда! Он покачал головой:

Квартал уже оцепили. Они подняли по тревоге полицейских со всей округи. Я хочу, чтобы ты знала, что тебе делать и как держаться, когда они появятся здесь. Дэгни, у тебя только один шанс спасти меня. Если ты не вполне поняла то, что я сказал по радио о человеке, идущем посередине, то поймешь это сейчас. У тебя нет срединного пути. Но тебе нельзя принять и мою сторону, пока мы у них в руках. Тебе придется встать на их сторону.

— Что?

— Тебе придется встать на их сторону настолько уверенно, громогласно и последовательно, насколько позволит твоя способность к обману. Ты будешь заодно с ними. Ты должна будешь действовать, как мой злейший враг. Если ты так поступишь, у меня появится шанс выбраться живым. Я им слишком нужен, они испробуют все, прежде чем решатся убить меня. Все, что они отнимают у людей, они отнимают посредством того ценного, что есть у их жертв. Ни одна моя ценность не может стать их орудием против меня. Меня им шантажировать нечем. Но если у них появится хоть малейшее подозрение относительно нас с тобой, относительно того, что мы значим друг для друга, не пройдет и недели, как они подвергнут тебя жестоким пыткам — я имею в виду физические пытки — у меня на глазах. Я не намерен дожидаться этого. Как только я увижу, что тебе это угрожает, я покончу с собой, и они останутся ни с чем.

Он говорил без эмоций, тем же ровным рассудительным тоном, как всегда. Она знала, что он не отступится от своих слов, и понимала его правоту. Она поняла, что она одна может стать инструментом его гибели, тогда как все его враги бессильны. Он заметил, как она притихла, как в ее глазах появился ужас. Он слабо улыбнулся, кивнув ее мыслям.

— Мне не надо тебе говорить, — сказал он, — что, если я так сделаю, это не будет самопожертвованием. Я не хочу жить на их условиях, не собираюсь подчиняться им. Мне не улыбается мысль видеть твои страдания. Твои муки обесценят мою жизнь, лишат мое будущее света и радости. Я не собираюсь влачить жалкое, лишенное ценностей существование. Не надо убеждать тебя, что у нас нет моральных обязательств перед теми, кто держит нас под прицелом. У тебя есть моральное право на любой обман, какой только в твоих силах. Они должны поверить, что ты ненавидишь меня. Тогда у нас будет шанс остаться в живых и бежать, не знаю, как и когда, но это станет ясно, когда я получу свободу действий. Ты поняла?

Она заставила себя поднять голову, посмотреть ему прямо в глаза и кивнуть.

— Когда они явятся, — сказал он, — скажи им, что разыскивала меня для них, что у тебя возникло подозрение, когда ты увидела мою фамилию в платежной ведомости, и ты отправилась сюда убедиться. Она согласно кивнула.

— Сначала я буду отрицать, что я тот самый Джон Галт; они могут узнать мой голос, но я попытаюсь отрицать и это, именно ты заявишь им, что я тот, кого они ищут.

Она помедлила чуть дольше, но опять кивнула.

— Потом ты потребуешь и примешь вознаграждение в пятьсот тысяч долларов, которое они обещали за мою поимку.

Она закрыла глаза и снова кивнула.

Дэгни, — медленно сказал он, — при их власти ты не сможешь служить своей системе ценностей. Рано или поздно, хотела ты этого или нет, входило это в твои планы или нет, они должны были довести тебя до такой точки, когда единственным, что ты сможешь сделать для меня, будет пойти против меня. Соберись с силами, сожми волю в кулак и сделай так, и тогда мы с тобой заработаем эти полчаса, а может быть, и будущее.

— Я сделаю так, — твердо сказала она и добавила: — Если так случится, если они…

— Так и будет. Не надо жалеть об этом. Я не жалею. Ты еще не видела, на что способны наши враги. Сейчас ты увидишь их подлинное нутро. Если я должен быть статистом в этом представлении, которое убедит тебя, то я готов к этой роли, чтобы отвоевать тебя у них раз и навсегда. Ты не могла ждать дольше? О Дэгни! Я тоже не мог!

Он так обнимал ее, так целовал, что она чувствовала: каждое ее действие, все опасности, сомнения, даже ее предательство, если это можно назвать предательством с ее стороны, — все это не лишало ее права на это великое мгновение любви. Он видел борьбу на ее лице, видел, как упрекала она себя за свой приход. Она слышала его голос сквозь пряди волос, которые он целовал:

— Не думай сейчас о них. Никогда не думай о боли и опасности дольше, чем нужно, чтобы сразиться с ними. Ты здесь. Это наше время и наша жизнь, а не их. Не внушай себе, что ты несчастна. Ведь ты счастлива.

— Ценой твоей возможной гибели? — прошептала она.

— Ты не погубишь меня. Но даже если и так. Ты ведь не думаешь, что это безразличие, правда? Разве безразличие оказалось сильнее тебя, разве равнодушие привело тебя сюда?

— Я… — Но тут потому, что правда оказалась невыносимо жестока, она притянула его губы к своим и бросила прямо ему в лицо: — Мне было безразлично, останется ли кто-нибудь из нас в живых, лишь бы только увидеть тебя сейчас!

— Я был бы разочарован, если бы ты не пришла.

— Знаешь ли ты, что это такое — ждать, подавлять желание, откладывать на день, потом еще, потом…

Он улыбнулся:

— Знаю ли я?

Она беспомощно уронила руки при мысли о прошедших десяти годах.

— Когда я услышала твой голос по радио, — сказала она, — когда я услышала величайшее заявление, которое когда-либо… Нет, у меня нет права говорить, что я подумала о нем.

— Почему нет?

— Ты думаешь, я с ним не согласна?

— Ты будешь с ним согласна.

— Ты говорил отсюда?

— Нет, из долины.

— А потом вернулся в Нью-Йорк?

— На следующее утро.

— И с тех пор оставался здесь?

— Да.

— Ты слышал, как они взывали к тебе каждую ночь?

— Конечно.

Она медленно обвела глазами комнату, переводя взгляд с городских башен за окном на деревянные балки потолка, потрескавшуюся штукатурку стен, железные спинки кровати.

— Ты оставался здесь все это время, — сказала она. — Двенадцать лет ты прожил здесь в этих условиях.

— Да, в этих условиях, — сказал он, распахнув дверь в конце комнаты.

У нее перехватило дыхание: там, за порогом, находилось просторное, залитое светом помещение без окон, одетое панцирем мягкого блестящего металла, словно небольшой бальный зал на борту подводной лодки, — это была самая современная, рационально организованная лаборатория, какую ей когда-либо доводилось видеть.

— Пройдем, — улыбаясь, предложил он. — Теперь мне не надо ничего скрывать от тебя.

Она будто пересекла границу в другой мир. Там чистым блеском светилось новейшее сложное оборудование, свисали переплетения проводов. На стене висела большая доска, испещренная математическими формулами, на длинных подставках в строгом порядке, соответственно своему назначению стояли многочисленные приборы. Какой контраст с провалившимися полами и осыпавшейся штукатуркой на подходе к этой мастерской разума, подумала Дэгни. Или — или; вот выбор, перед которым поставлен мир, — человеческая душа в двух столь различных ипостасях.

— Ты хотела знать, где я работаю одиннадцать месяцев в году, — сказал он.

— Все это, — спросила она, обводя рукой лабораторию, — приобретено на зарплату, — она указала для сравнения и на жалкий чердак, — путевого рабочего?

— Нет, конечно. На проценты, которые Мидас Маллиган выплачивает мне за электростанцию, защитный экран с локатором, радиопередатчик и кое-что еще в этом роде.

— Но зачем тогда работать на путях?

— Потому что средства, заработанные в долине, не должны быть потрачены вне ее.

— Где ты достал оборудование?

— Спроектировал сам, а изготовлено все в литейной Эндрю Стоктона. — Он показал на неприметный предмет размером с радиоприемник, находившийся в углу комнаты: — Вот он, двигатель, которого ты так хотела. — Он весело рассмеялся, когда у нее перехватило дух от изумления и она рванулась вперед. — Нет смысла заниматься им сейчас, ты ведь не собираешься передать его им.

Она не отрываясь смотрела на сверкающие металлические цилиндры, отливающие блеском пучки проводов и вспоминала проржавевший корпус, который, как памятная реликвия, хранился за стеклом в кладовой терминала.

— Он обеспечивает электроэнергией мою лабораторию, — сказал Галт, — чтобы никто не удивился, что скромный путевой рабочий расходует поразительно много электричества.

— Но если они обнаружат это помещение? Он коротко и непонятно усмехнулся:

— Не обнаружат.

— Сколько же времени ты?..

Она не закончила. На сей раз дыхание у нее не перехватило: то, что она увидела, можно было отметить только минутой полной внутренней тишины. На стене, позади приборов и аппаратов, она увидела вырезанную из газеты фотографию — свой портрет, на котором она, в легких брюках и рубашке, стояла с высоко поднятой головой возле локомотива во время открытия линии Джона Галта, и ее улыбка заключала в себе весь смысл и значение того залитого солнечным светом дня.

Увидев фотографию, Дэгни издала тихий стон. Она повернулась к Галту, но выражение его лица сейчас было под стать ее лицу на фотографии.

— Тогда я символизировал все, что ты хотела стереть с лица земли, — сказал он. — Но ты для меня символизировала то, чего я хотел добиться. Такое люди чувствуют раз или два на протяжении всей жизни, как редкое исключение из вереницы дней. Но я, я выбрал это как норму для себя, как константу своей жизни.

Выражение его лица, спокойная уверенность во взгляде, логика мысли — все это превращало его слова в реальность для нее, реальность этого момента, этих обстоятельств их произнесения в этом времени и месте.

Когда он целовал ее, она знала, что, обнимая друг друга, они держат в своих руках величайший свой успех, что в эту реальность не могут вторгнуться ни боль, ни страх; это была реальность Пятого концерта Хэйли, награда, которой они искали, к которой стремились и которой достигли.

В дверь позвонили.

Первой ее реакцией было отпрянуть, его — теснее и крепче обнять ее.

Когда Галт поднял голову, он улыбался. Он сказал только:

— Теперь не время бояться.

Они прошли обратно в комнату, дверь в лабораторию захлопнулась за ними.

Он молча подал ей пальто, подождал, когда она завяжет пояс и наденет шляпу. Потом направился к входной двери и открыл ее.

Трое из четверых вошедших были крепкие, мускулистые мужчины в военной форме, каждый с двумя револьверами на поясе; их грубые широкие лица ничего не выражали. Четвертым вошел их старший, тщедушный человечек в гражданском, с аккуратными усиками, бледно-голубыми глазами и манерами интеллигента из породы тех, кто специализируется на связях с общественностью. Он был в дорогом пальто.

Войдя в комнату, он заморгал, сделал шаг вперед от порога, остановился, сделал еще шаг и опять остановился.

— Итак? — спросил Галт.

— Ваше имя… э-э… Джон Галт? — слишком громко спросил человек в гражданском.

— Да, это мое имя.

— Вы тот самый Джон Галт?

— Который?

— Вы выступали по радио?

— Когда?

— Полно дурачить нас. — Твердый голос с металлическими нотками принадлежал Дэгни. Она обратилась к старшему: — Да, он именно тот Джон Галт. Доказательства я представлю вашему руководству. Вы можете продолжать.

Галт повернулся к ней как к незнакомке:

— Вы хоть теперь скажете мне, кто вы и что вам здесь надо?

На ее лице ничего не отразилось. На лицах вошедших — тоже.

— Мое имя — Дэгни Таггарт. Мне надо было убедиться, что вы тот человек, которого разыскивает вся страна.

Он обернулся к старшему.

Хорошо, — сказал он. — Я Джон Галт, но если вы хотите, чтобы я вообще отвечал вам, уберите от меня вашего, — он указал на Дэгни, — стукача.

— Мистер Галт! — закричал штатский, размещая в голосе максимум жизнерадостности. — Какая честь найти вас, большая честь и удача! Прошу вас, мистер Галт, правильно понять нас, мы готовы удовлетворить ваши пожелания. И конечно, у вас нет необходимости общаться с мисс Таггарт, если вам не хочется… Мисс Таггарт только пыталась исполнить свой патриотический долг, но…

— Я сказал: уберите ее.

— Мы вам не враги, мистер Галт, уверяю вас, мы вам не враги. — Он повернулся к Дэгни: — Мисс Таггарт, вы оказали стране неоценимую услугу. Вы заслужили величайшую благодарность народа. Позвольте нам самим с этого момента заниматься этим делом. — Мягко, чтобы не обидеть, он начал оттирать Дэгни на задний план, за спины солдат.

— Что вам нужно? — спросил Галт.

— Страна ждет вас, мистер Галт. Что же до нас, то мы хотим одного — развеять свои опасения. Надеемся, что можем рассчитывать на ваше сотрудничество. — Рукой в перчатке он сделал знак своим людям.

Заскрипели половицы, солдаты молча приступили к обыску: они открывали ящики стола, шкафа, заглядывали во все углы.

— Завтра утром нация ощутит подъем духа, узнав, что вас нашли.

— Что вам нужно?

— Мы просто хотим приветствовать вас от имени народа.

— Я арестован?

— К чему такие устаревшие понятия? Наша задача — всего лишь доставить вас на совещание к высшему руководству страны, ваше присутствие там очень актуально. — Он сделал паузу, но Галт молчал. — Высшие руководители страны желают посовещаться с вами, именно посовещаться и достигнуть дружеского взаимопонимания.

Солдаты ничего не обнаружили, кроме одежды и кухонной утвари, — ни книг, ни писем, ни даже газет. Можно было подумать, что здесь обитал неграмотный.

— Наша цель — всего лишь помочь вам занять подобающее место в обществе, мистер Галт. Кажется, вы сами не осознаете своей общественной значимости.

— Осознаю.

— Мы здесь только для того, чтобы защитить вас.

— Заперто! — объявил один из солдат, ударив кулаком в дверь лаборатории.

— Старший изобразил вежливую улыбку:

— Что находится за этой дверью, мистер Галт?

— Частное владение.

— Не будете любезны открыть?

— Нет.

— Старший развел руки в жесте печальной необходимости:

— К несчастью, у меня инструкции. Порядок есть порядок, знаете ли. Нам нужно открыть и осмотреть помещение.

— Открывайте.

Это всего лишь формальность, простая формальность. Нет причин выходить за рамки дружеских отношений. Хорошо бы получить ваше содействие.

— Я сказал — нет.

— Уверен, вы не хотите, чтобы мы прибегали к… особым мерам. — Ответа он не получил. — Нам дано разрешение взломать двери, но, само собой, мы не хотели бы к этому прибегать. — Он снова подождал, но ответа не получил. — Ломайте замок! — приказал он солдатам.

Дэгни взглянула в лицо Галта. Оно сохраняло полное спокойствие, он смотрел прямо перед собой, на дверь, ни одна черточка его лица не дрогнула. Замок представлял собой простую маленькую квадратную пластинку из полированной меди, без скважины или иных приспособлений.

Трое солдат невольно замолчали и не двигались, пока их старший осторожно примеривался с инструментами взломщика к необычному замку.

С деревом проблем не возникло, оно легко поддалось, полетели щепки; в тишине треск дерева производил такое впечатление, будто разбивали тараном крепостные ворота. Когда взломщик добрался фомкой до замка, за дверью послышался легкий шелест, не громче шороха утомленного ветерка. Еще через минуту замок выпал из панели и дверь растворилась на дюйм.

Солдат отскочил назад. Старший приблизился импульсивными, как икота, шажками и распахнул дверь. Перед ними непроглядной, плотной тьмой зияла черная дыра.

Они переглянулись и посмотрели на Галта. Галт не шевельнулся, он смотрел во тьму.

Дэгни прошла вслед за ними, когда они переступили порог, светя себе фонариками. Они оказались в длинном металлическом контейнере, пустом, если не считать наносов тяжелой пыли на полу — странной сероватой пыли, которая словно веками копилась от рассыпавшихся в прах руин. Комната выглядела мертвой, как пустой череп.

Дэгни отвернулась, чтобы они не увидели на ее лице крик души, знавшей, чем была эта пыль всего несколько минут назад. «Только мысль откроет эту дверь, — сказал он ей тогда у входа в здание электростанции Атлантиды. — Если кто-то попытается взорвать ее мощнейшей взрывчаткой, оборудование превратится в груду лома намного раньше, чем поддастся дверь». Не пытайся открыть эту дверь, думала она и знала, что то, что сейчас у нее перед глазами, служило наглядной формой утверждения: не пытайся насиловать разум.

Все молча вернулись назад и направились было к выходу, но остановились в нерешительности, один здесь, другой там, будто выброшенные на берег отливом.

— Что ж, — сказал Галт, надевая плащ и поворачиваясь к старшему, — пойдемте.
* * *

Три этажа отеля «Вэйн-Фолкленд» были освобождены и переданы в распоряжение военных. В длинных застеленных коврами коридорах на каждом углу стояли посты с пулеметами.

На площадках пожарных лестниц стояли часовые со штыками. На пятьдесят девятом, шестидесятом и шестьдесят первом этажах двери лифтов заперли на замок, оставив для доступа одну дверь и один лифт, охраняемые солдатами при полной боевой выкладке. В холлах, ресторанах и бутиках первого этажа болтались странного вида люди: их костюмы были слишком дорогими и слишком новыми; они безуспешно пытались сойти за завсегдатаев и гостей отеля — костюмы плохо сидели на плечистых, мускулистых фигурах и к тому же оттопыривались в тех местах, где пиджакам бизнесменов оттопыриваться вовсе незачем, в отличие от пиджаков громил.

У всех входов и выходов были выставлены посты автоматчиков, как и возле домов на соседних улицах, где находились стратегически важные точки.

В центре этой цитадели, на шестидесятом этаже, в так называемых королевских покоях отеля «Вэйн-Фолкленд», среди атласных драпировок, хрустальных люстр и лепных гирлянд и оказался Джон Галт в своих легких брюках и простой рубашке. Он сидел в обитом парчой кресле, бросив ноги на бархатный пуфик; скрестив руки за головой, он смотрел в потолок.

В этой позе и застал его мистер Томпсон, когда четверо постовых, поставленных с пяти утра у дверей королевских покоев, открыли их в одиннадцать часов дня, чтобы впустить мистера Томпсона, и вновь закрыли.

Мистер Томпсон на миг испытал весьма неприятное ощущение, когда за ним щелкнул замок и он остался наедине с узником. Но он вспомнил газетные заголовки и объявления по радио, которые с раннего утра возвещали на всю страну: «Обнаружен Джон Галт!.. Джон Галт в Нью-Йорке!.. Джон Галт с народом!.. Джон Галт совещается с вождями нации, изыскивая скорейшее решение всех наших проблем!» — и настроил себя на то, чтобы поверить в это.

— Так-так-так! — начал он веселым, благодушным тоном, подходя к креслу, в котором разместился Джон Галт. — Вот он, человек, заваривший всю кашу. — Увидев внимательные темно-зеленые глаза, обратившиеся на него, он поперхнулся и сменил тон: — Я прямо сгораю от любопытства, мистер Галт, прямо-таки сгораю. Меня, вы знаете, зовут мистер Томпсон.

— Добрый день, — сказал Галт.

Мистер Томпсон плюхнулся в кресло, резвостью движений показывая, что настроен дружелюбно и по-деловому.

— Надеюсь, вы не вообразили, что арестованы или что-то в этом роде. — Он обвел рукой комнату. — На тюрьму, как видите, ничуть не похоже. Обращаются с вами хорошо. Вы человек выдающийся, весьма выдающийся, и нам это известно. Устраивайтесь как дома. Требуйте все, что вам угодно. Гоните взашей любого паршивца, который вас не послушается. И если кто-то из охраны придется вам не по душе, только скажите слово, и мы пришлем другого.

Он умолк выжидая. Но ответа не получил.

— Мы доставили вас сюда только потому, что хотим поговорить с вами. Мы не поступили бы таким образом, но вы не оставили нам выбора. Вы скрылись. А нам очень хотелось сказать вам, что вы заблуждаетесь на наш счет.

С обезоруживающей улыбкой он вытянул вперед руки ладонями вверх. Галт, не отвечая, следил за ним.

— Вы произнесли впечатляющую речь. Вот уж точно, вы оратор! Из-за этой речи со страной что-то сделалось, не знаю, что и почему, но сделалось. Люди как будто хотят чего-то такого, что вы можете им дать. Но вы полагали, что мы будем категорически против? Вот тут вы ошибаетесь! Мы не против. Лично я считаю, в вашей речи много разумного. Да, сэр, считаю. Конечно, это не означает согласия с каждым вашим словом, но какого черта, ведь вы и не думаете, что мы должны быть согласны до последней запятой, а? Расхождение во мнениях — основа движения. Что до меня, я всегда готов изменить свое мнение. Я открыт для переговоров.

Он наклонился вперед, приглашая к разговору. Ответа он не получил.

— Мир катится в преисподнюю. Тут вы правы. Тут я с вами заодно. В этом пункте мы сходимся. Отсюда и начнем. Что-то надо предпринять. Все, чего я добивался, это… Послушайте, — внезапно закричал он, — почему вы не даете мне возможности поговорить с вами?

— Вы говорите со мной.

— Я… то есть я… ну хорошо, вам понятно, что я имею в виду.

— Вполне.

— Ну и?.. Что вы хотите сказать?

— Ничего.

— То есть?

— То есть ничего.

— Ну, полно!

— Я не искал встречи с вами.

— Но послушайте! У нас есть что обсудить!

— У меня нет.

— Послушайте, — сказал мистер Томпсон после паузы, — вы человек действия, человек практичный. Ну конечно, вы человек практичный! Может, чего-то другого я о вас не знаю, но в этом-то уверен. Разве не так?

— Практичный?

— Да.

— Ну так я тоже. Мы можем говорить без обиняков. Можем выложить карты на стол. Какую бы цель вы ни преследовали, я предлагаю вам сделку.

— Я всегда открыт для честной сделки.

— Я так и знал! — торжествующе воскликнул мистер Томпсон, ударив кулаком по колену. — Говорил же я им, этим горе-теоретикам, интеллигентам вроде Висли!

— Я всегда открыт для сделки со всеми, у кого есть ценное для меня предложение.

Мистер Томпсон не мог бы объяснить почему, но его сердце екнуло, прежде чем он сказал:

— Так излагайте же ваши условия, дорогой мой! Излагайте!

— Что вы можете мне предложить?

— Ну… все.

— А именно?

— Все, что вы потребуете. Вы ведь слышали наше обращение к вам на коротких волнах?

— Да.

— Мы говорили, что выполним ваши условия, любые условия. Мы не обманывали.

— А вы слышали, как я сказал по радио, что не намерен договариваться об условиях? Я не обманывал.

— Но послушайте! Вы неправильно нас поняли! Вы думали, что мы будем бороться с вами. Но мы не будем. Не так уж мы негибки. Мы готовы рассмотреть любую идею. Почему вы не ответили на наш призыв объявиться и вступить в диалог?

— Почему я должен был отвечать?

— Потому что… потому что мы хотели поговорить с вами от имени страны.

— Я не признаю за вами права говорить от имени страны.

— Послушайте, однако, я не привык, чтобы со мной… Ну хорошо, почему бы вам просто не выслушать меня. Вы выслушаете меня?

— Я слушаю.

— Страна в ужасном состоянии. Народ голодает и потерял надежду, экономика разваливается, никто ничего не производит, и мы не видим выхода. Но вы видите. Вы знаете, как заставить все и всех работать. Хорошо, мы готовы уступить. Мы хотим, чтобы вы сказали нам, что делать.

— Я сказал вам, что делать.

— И что же?

— Убирайтесь с дороги.

— Но это невозможно! Что за фантазии! Об этом не может быть и речи!

— Вот видите? Я же говорил, что нам нечего обсуждать.

— Подождите же! Стойте! Не надо крайностей! Всегда существует золотая середина. Нельзя иметь все. Мы не… Народ не готов к этому. Нельзя же выбросить на свалку государственную машину. Мы должны сохранить систему. Но мы готовы усовершенствовать ее. Мы реформируем ее так, как вы укажете. Мы не упрямые догматики, мы гибки. Мы сделаем все, что вы скажете. Мы дадим вам полную свободу действий. Мы будем содействовать, пойдем на компромисс. Все распишем пополам. Мы оставим за собой сферу политики и отдадим экономику полностью в ваше распоряжение. Вы будете делать все, что захотите, издавать указы, отдавать приказы, а за вами будет стоять организованная сила государства, государственная машина — она по вашей команде будет внедрять ваши решения. Мы готовы исполнять вашу волю, все до одного, начиная с меня. В сфере производства мы сделаем все, что вы скажете. Вы будете… вы будете экономическим диктатором страны!

Галт рассмеялся.

Смех был так весел, что шокировал мистера Томпсона.

— Что с вами? — спросил он.

— Так вы понимаете компромисс?

— Какого черта?! Что вы нашли в этом забавного?.. Видно, вы меня не поняли. Я предлагаю вам должность Висли Мауча, большего вам никто предложить не может!.. У вас будет свобода делать все, что захотите. Не нравится контроль — отмените его. Захотите повысить прибыли и снизить заработную плату — издавайте указ. Желаете особых льгот для крупного бизнеса — пожалуйста. Не нравятся профсоюзы — распустите их. Угодна вам свободная экономика — велите людям быть свободными. Кроите, как душе угодно. Но запустите двигатель. Наведите порядок в стране. Заставьте людей снова работать. Заставьте их созидать. Верните своих людей — людей дела и разума. Ведите нас в век мира, науки, промышленности, в век процветания.

— Под дулом пистолета?

— Послушайте, я… Что же в этом смешного?

— Объясните мне одно: если вы способны притвориться, будто не слышали ни слова из того, что я сказал по радио, что позволяет вам думать, что я готов притворяться, будто я этого не говорил?

— Не пойму, что вы имеете в виду. Я…

— Забудьте. Вопрос риторический. Его первая часть отвечает на вторую.

— Простите?

— Я не играю в ваши игры, приятель, — если вам нужен перевод.

— Означает ли это, что вы отказываетесь от моего предложения?

— Отказываюсь.

— Но почему?

— Мне понадобилось четыре часа, чтобы сказать об этом по радио.

— Бросьте, это только теория! Я же говорю о деле. Я предлагаю вам самый высокий пост в мире. Скажите, что тут не так.

— За те четыре часа я сказал вам, что ничего у вас не получится.

— У вас получится.

— Как?

— Мистер Томпсон развел руками:

— Не знаю. Если бы знал, не пришел бы к вам. Ответить должны вы. Вы ведь промышленный гений. Вам все под силу.

— Я уже сказал, что это невозможно.

— Вы можете сделать это.

— Как?

— Ну, как-нибудь. — Он заметил, что Галт улыбнулся, и добавил: — Но почему нет? Скажите мне — почему?

— Хорошо, я скажу вам. Вы хотите, чтобы я стал экономическим диктатором?

— Да!

— И вы будете исполнять все мои приказы?

— Полностью!

— Тогда для начала отмените подоходный налог и налог на прибыль.

— О нет! — вскричал мистер Томпсон, вскочив с кресла. — Этого мы не можем сделать! Это… это уже не сфера производства. Это сфера распределения. Как мы тогда сможем платить государственным служащим?

— Увольте государственных служащих.

— О нет! Это уже политика, а не экономика! Вы не можете вмешиваться в политику. Нельзя иметь все!

Галт скрестил ноги на пуфе, удобнее устраиваясь в парчовом кресле.

— Хотите продолжить беседу? Или вам уже все ясно?

— Я только… — Мистер Томпсон замолчал.

— Согласны, что мне ваша идея понятна?

— Послушайте, — примиряюще сказал мистер Томпсон, присев на край кресла. — Я не хочу спорить. Споры не моя сильная сторона. Я человек дела. Время дорого. Все, что я знаю: у вас есть дар. У вас есть ум, который нам нужен. Вам все под силу. Вы можете добиться успеха, если захотите.

— Хорошо, скажем по-вашему: я не хочу. Я не хочу быть экономическим диктатором, даже на то время, которое нужно, чтобы отдать людям приказ быть свободными, приказ, который каждый разумный человек швырнет мне в лицо, потому что знает: его права не могут быть даны, получены или изъяты с вашего или моего разрешения.

— Скажите, — сказал мистер Томпсон, задумчиво глядя на Галта, — чего вы добиваетесь?

— Я сказал об этом по радио.

— Мне непонятно. Вы сказали, что преследуете собственные эгоистические интересы. Это я могу понять. Но чего, собственно, вы добиваетесь от будущего — того, чего не смогли бы получить от нас прямо сейчас, на блюдечке с голубой каемочкой? Я думал, что вы эгоист и человек практичный. Я даю вам подписанный чек на любую сумму, какую пожелаете, а вы мне говорите, что он вам не нужен. Почему?

— Потому что ваш чек не обеспечен.

— Что?

— Потому что вы не можете предложить мне никаких ценностей.

— Я могу предложить вам все что угодно. Только назовите.

— Назовите вы.

— Ладно. Вы много толковали о богатстве. Если вам нужны деньги, я могу вам дать за одну минуту столько, сколько вы не заработаете за три жизни, как говорится, деньги на бочку — наличными. Хотите миллиард долларов — аккуратный, классный миллиард?

— Который я должен заработать, чтобы вы его мне дали?

— Нет, я имею в виду, прямо из казначейства, в новеньких хрустящих купюрах или… или даже, если предпочитаете, в золоте.

— Что я смогу купить на него?

— Ну-ну, когда страна снова встанет на ноги…

— Когда я снова поставлю ее на ноги?

— А если вы хотите все вершить по-своему, если ваша цель — власть, я могу гарантировать вам, что в этой стране каждый мужчина, каждая женщина, каждый ребенок будут беспрекословно выполнять ваши распоряжения и делать все, что вы захотите.

— После того, как я их этому научу?

— Если вам что-то нужно для ваших людей, для всех, кто исчез, работа, должности, положение, налоговые льготы, какие-то особые привилегии, только скажите, и они все получат.

— После того, как я их верну сюда?

— Но чего же вы в конце концов хотите?

— Какой мне в конце концов прок от вас?

— Простите?

— Что вы можете мне предложить, чего я не могу получить без вас?

Теперь мистер Томпсон смотрел другим взглядом. Он отодвинулся назад, будто его загнали в угол. Он впервые твердо выдержал взгляд Галта и медленно произнес:

— Без меня вы не сможете покинуть эту комнату.

Галт усмехнулся:

— Правильно.

— Вы уже не сможете что-либо создать. Вас можно будет уморить голодом.

— Да.

— Что же вам теперь неясно? — К мистеру Томпсону вернулись благодушие, благорасположение и благоволение, словно эта тональность голоса вместе с юмором могли благополучно снять эффект ясно выраженного и однозначно понятого намека. — У меня есть что предложить вам — ваша жизнь.

— Она не ваша, и не вам ее мне предлагать, мистер Томпсон, — негромко сказал Галт.

В голосе его прозвучало нечто, от чего мистер Томпсон дернулся и взглянул на Галта, потом дернулся снова и отвел взгляд — улыбка Галта показалась ему слишком мягкой.

— Теперь, — сказал Галт, — вам понятно, что я имел в виду, когда сказал, что нуль не может быть принят в качестве залога за жизнь? Такой залог за свою жизнь должен бы предложить вам я, но я вам этого не предлагаю. Снятие угрозы ничего не может оплатить, отрицание отрицания не есть награда, устранение ваших вооруженных бандитов не может служить стимулом, ваш намек о расправе со мной не обладает ценностью.

— Кто говорит о расправе?

— А кто говорит о чем-то другом? Если бы вы не удерживали меня здесь силой, угрожая смертью, вы не получили бы возможности говорить со мной. Но это все, чего вы можете добиться силой. Я не плачу за снятую угрозу. Я ни у кого не выкупаю свою жизнь.

— Это неверно, — веселым тоном парировал мистер Томпсон. — Если вы сломали ногу, вы платите врачу, что бы он ее вылечил.

— Нет, не стану платить, если он сам ее мне сломал. — Заметив, что мистер Томпсон замолк, Галт улыбнулся: — Я человек практичный, мистер Томпсон. Я не считаю практичным поддерживать врача, который зарабатывает на жизнь, ломая мне ноги. Я не считаю практичным поддерживать шантаж и вымогательство.

Мистер Томпсон подумал, потом потряс головой.

— Не думаю, что вы практичны, — сказал он. — Практичный человек не игнорирует факты действительности. Он не тратит время попусту, мечтая, чтобы все обстояло иначе, или стараясь все изменить. Он принимает все, как есть. Мы держим вас под стражей. Это факт. Нравится вам это или нет, но это факт. В соответствии с этим вы и должны действовать.

— Я и действую в соответствии с этим.

— Я имею в виду, что вы должны сотрудничать. Вам следует признать нынешнее положение дел, смириться с ним и приспособиться к нему.

— Если бы у вас случилось заражение крови, вы бы к нему приспосабливались или действовали так, чтобы его не стало?

— Ну, это другое. Нечто физическое.

— То есть, по-вашему, физические факты доступны коррекции, а ваши причуды нет?

— Не понял.

— По-вашему, физический мир можно приспособить к людям, а ваши причуды и капризы выше законов природы, и люди должны приспосабливаться к вам!

— Я имею в виду, что сила на моей стороне, вы в моих руках.

— И в ваших руках оружие?

— Забудьте об оружии! Я…

— Я не могу забыть факт действительности, мистер Томпсон, это было бы непрактично.

— Хорошо, у меня в руках оружие. Что вы можете предпринять в таком случае?

— Я буду действовать в соответствии с этим. Я подчинюсь вам.

— Что!

— Я буду делать то, что вы мне скажете.

— В самом деле?

— В самом деле. Буквально. — Галт увидел, как энтузиазм на лице мистера Томпсона сменился озадаченностью. — Я буду исполнять все, что вы прикажете. Распорядитесь, чтобы я занял должность экономического диктатора, — я займу его кабинет. Прикажете мне сесть за рабочий стол — сяду. Прикажете издать указ — я издам тот указ, какой вы прикажете.

— Но я не знаю, какой указ издать!

— Я тоже не знаю.

— Наступила долгая пауза.

— Итак, — сказал Галт, — какие будут приказания?

— Я хочу, чтобы вы спасли экономику страны!

— Я не знаю, как ее спасти.

— Я хочу, чтобы вы нашли способ!

— Я не знаю, как ее спасти.

— Я хочу, чтобы вы подумали!

— С помощью вашего оружия, мистер Томпсон?

Мистер Томпсон молча посмотрел на Галта. По плотно сжатым губам, выпяченному подбородку, сузившимся глазам Галт увидел в нем ощетинившегося забияку-подростка, готового вот-вот привести последний аргумент в философском споре, суть которого выражается словами: я тебе морду набью. Галт улыбнулся, прямо глядя на мистера Томпсона, словно услышав непроизнесенную фразу и улыбкой выявляя ее. Мистер Томпсон отвел взгляд.

— Нет, — сказал Галт, — вы не хотите, чтобы я думал. Принуждая человека поступать вопреки его воле и выбору, вы прежде всего запрещаете ему мыслить. Вы хотите, чтобы он стал роботом. И я подчиняюсь.

Мистер Томпсон вздохнул.

— Ничего не понимаю, — сказал он тоном искренней беспомощности. — Чего-то не хватает, не пойму чего. Зачем вам напрашиваться на неприятности? С вашим умом вы любого заткнете за пояс. Я вам не ровня, и вы это знаете. Почему бы вам притворно не присоединиться к нам, а потом взять власть в свои руки и оставить нас в дураках?

— По той же причине, по которой вы это предлагаете: тогда вы бы победили.

— То есть?

— Именно попытки настоящих людей одолеть вас на ваших условиях позволили вашему брату преуспевать долгие столетия. Кто из нас имел бы успех, если бы я стал бороться с вами за контроль над вашими битюгами? Конечно, я мог бы притвориться — тогда я не спас бы вашу экономику и вашу систему, и ничто бы ее не спасло, но я бы погиб, а вы выиграли бы то же, что выигрывали во все времена: отсрочку, передышку, еще год или месяц перед казнью, купленные ценой жестокого насилия и эксплуатации последних еще оставшихся в мире настоящих людей, включая меня. Вот ваша цель и вот диапазон ваших стремлений. Месяц? Да вы согласитесь на неделю в надежде, которая раньше всегда оправдывалась, что найдется еще одна жертва. Но теперь перед вами ваша последняя жертва, и она отказалась играть отводившуюся ей до сих пор историей роль. Игра окончена, приятель.

— Это все теория! — рявкнул мистер Томпсон, пожалуй, чересчур с сердцем. Глаза его забегали по комнате, словно взамен нервного расхаживания. Он взглянул и на дверь, будто стремясь скрыться. — Вы говорите, что, если мы не оставим вам страну, мы погибнем?

— Да.

— Тогда, поскольку мы вас арестовали, вы погибнете вместе с нами.

— Возможно,

— Разве вы не хотите жить?

— Страстно хочу. — Галт заметил, как в глазах мистера Томпсона блеснула искра надежды, и усмехнулся: — Скажу больше: я знаю, что хочу жить намного сильнее, чем вы. Я понимаю, на этом вы и строите свои расчеты. Я знаю, что в сущности вы вовсе не хотите жить. Это я хочу. И именно потому, что я хочу этого так сильно, я не приму никакого заменителя.

Мистер Томпсон вскочил с места.

— Это неправда, — закричал он, — что я не хочу жить, это неправда! Почему вы так говорите? — Он стоял, слегка сжавшись, будто от внезапного озноба. — Почему вы такое говорите? Я никак этого не пойму. — Он отскочил на несколько шагов назад. — Неправда, что я какой-то головорез. Вовсе нет. Я не намерен причинять вам вред. Такого намерения у меня никогда не было. Я хочу, чтобы люди любили меня, хочу быть вам другом… Я хочу быть вам другом! — прокричал он в пространство.

Галт наблюдал за ним, его взгляд ничего не выражал, по его глазам нельзя было догадаться, что они видят, кроме того, что они видят все.

Мистер Томпсон внезапно встрепенулся и без всякой необходимости слегка задергался, словно спешил.

— Мне пора, — сказал он. — Я… у меня много дел. Мы еще поговорим. Обдумайте все. Не торопитесь. Я не хочу давить на вас. Отдохните, успокойтесь, чувствуйте себя как дома. Требуйте себе что хотите — еду, напитки, сигареты, все самое лучшее. — Он показал на одежду Галта: — Я велю заказать для вас приличную одежду у самого дорогого портного в городе. Хочу, чтобы вы не испытывали никаких неудобств и… Скажите, — спросил он излишне небрежно, — у вас есть семья? Вы хотели бы кого-нибудь видеть, родственников?..

— Нет.

— Друзей?

— Нет.

— Любимую женщину?

— Нет.

— Просто мне хочется, чтобы вам не было одиноко. Вы можете принимать гостей, посетителей, только назовите их имена, было бы желание.

— Нет, никого.

— Мистер Томпсон чуть помешкал у двери, с минуту смотрел на Галта и покачал головой.

— Не могу вас понять, — сказал он. — Никак не могу понять.

Галт улыбнулся, пожал плечами и ответил:

— Кто такой Джон Галт?
* * *

У входа в отель «Вэйн-Фолкленд» резкий ветер кружил хлопья мокрого снега. Вооруженные постовые выглядели в полосах света неуместно беспомощными и отчаявшимися; они стояли, нахохлившись, вобрав голову в плечи, обняв для тепла автоматы. Казалось, разряди они в диком всплеске злобы всю обойму во мрак ночи, это не принесет им облегчения.

Улицу перебежал Чик Моррисон, глава Комитета пропаганды и агитации; он спешил на совещание на пятьдесят девятом этаже. Ему по долгу службы бросалась в глаза удивительная летаргия одиноких прохожих: постовые не вызывали у них никакого любопытства, они не удосуживались взглянуть на заголовки нераспроданных газет, которые влажной горкой лежали на прилавке киоска с оборванным, продрогшим продавцом. В них варьировалась одна тема: «Джон Галт обещает процветание».

Чик Моррисон огорченно покачал головой: каждый день на первых полосах газет людям внушалось крупным шрифтом, что вожди нации действуют единым фронтом с Джоном Галтом, вырабатывая новую экономическую политику, — и никакого эффекта. Люди, заметил он, шли так, будто им не хотелось видеть ничего вокруг. Его тоже никто не замечал, кроме какой-то старухи в лохмотьях, которая без слов протянула к нему руку, когда он подошел к освещенному подъезду; он проскочил мимо, и только мокрые хлопья упали на голую иссохшую ладонь.

От вида улиц голос его звучал раздраженно и встревоженно, когда он обратился к узкому кружку лиц, собравшихся на пятьдесят девятом этаже у мистера Томпсона. Выражение лиц собравшихся вполне соответствовало тону его голоса.

— Никакого эффекта, — сказал он, указывая в подтверждение на груду донесений от своих агентов и аналитиков. — Мы ежедневно говорим в своих выпусках о сотрудничестве с Джоном Галтом, но на людей это не производит никакого впечатления. Им все безразлично. Они ничему не верят. Некоторые заявляют, что он никогда не будет сотрудничать с нами. Большинство вообще не верят, что мы его заполучили. Не могу понять, что случилось с людьми. Они не верят ни единому слову. — Он тяжело вздохнул. — Позавчера в Кливленде закрылись еще три фабрики, вчера — пять в Чикаго. В Сан-Франциско…

— Знаю, знаю, — перебил его мистер Томпсон, плотнее закутывая шарфом шею: ТЭЦ вышла из строя. — Выбора нет, решение одно: он должен уступить и взяться за дело. Должен.

Висли Мауч смотрел в потолок.

— Не просите меня еще раз говорить с ним, — сказал он и вздрогнул. — Я старался. Никто не сможет договориться с этим человеком.

— Я… я тоже не смогу, мистер Томпсон! — воскликнул Чик Моррисон, когда блуждающий взгляд мистера Томпсона остановился на нем. — Я подам в отставку, если вы пошлете меня к нему! Я не выдержу! Не заставляйте меня!

— Никому ничего не удастся, — сказал доктор Феррис. — Попусту тратим время. Он не слышит ни одного обращенного к нему слова.

Фред Киннен усмехнулся:

— Ты хочешь сказать, что он слышит слишком много. И что еще хуже, дает ответ.

— Тогда почему бы тебе не попытаться еще раз? — окрысился на Киннена Мауч. — Тебе вроде бы понравилось. Почему бы тебе не попытаться убедить его?

— Зачем? — спросил Киннен. — Не обманывай себя, приятель. Никому не удастся переубедить его. Я не намерен пытаться снова… Понравилось? — добавил он удивленно. — А что? Пожалуй, да.

— Да что с тобой? Он что, начинает тебе нравиться? Он что, берет над тобой верх?

— Надо мной? — безрадостно усмехнулся Киннен. — Какой ему от меня прок? Когда победит, он первым вышвырнет меня… Просто он говорит дело.

— Ему не победить! — рявкнул мистер Томпсон. — Об этом не может быть и речи!

Последовало долгое молчание.

— В Западной Виргинии голодные бунты, — сообщил Висли Мауч. — А в Техасе фермеры…

— Мистер Томпсон! — с отчаянием в голосе воскликнул Чик Моррисон. — Может быть, дать народу возможность увидеть его… на массовом митинге… или по телевидению… только увидеть, чтобы они убедились, что он у нас… Это может воодушевить людей хотя бы на время, а нам даст передышку…

— Слишком опасно, — вмешался доктор Феррис. — Нельзя подпускать его близко к людям. Он может выкинуть что угодно.

— Он должен уступить, — упрямо твердил мистер Томпсон. — Должен присоединиться к нам. Один из вас должен…

— Нет! — закричал Юджин Лоусон. — Только не я! Я не хочу встречаться с ним! Ни разу! Мне незачем убеждаться!

— В чем? — спросил Джеймс Таггарт. В его голосе звучала опасная нотка безрассудной издевки. Лоусон не ответил. — Чего ты испугался? — Презрение в голосе Таггарта звучало намеренно подчеркнуто. Казалось, видя, что кто-то напуган еще больше, чем он, Таггарт испытывал соблазн бросить вызов собственному страху. — В чем ты боишься убедиться, Юджин?

— Нет, нет, меня не убедить! Я ни за что не поверю! — Лоусон наполовину рычал, наполовину всхлипывал. — Вы не заставите меня потерять веру в человечество! Нельзя позволять, чтобы существовали такие люди! Безжалостный эгоист, который…

— Вы жалкая кучка хлюпиков-интеллигентов, вот вы кто, — презрительно сказал мистер Томпсон. — Я думал, вы сможете договориться с ним на его языке. А он вас всех перепугал до смерти. Идеи? Где же ваши идеи? Сделайте что-нибудь! Заставьте его присоединиться к нам! Завоюйте его!

— Беда в том, что он ничего не хочет, — сказал Мауч. — Что можно предложить человеку, которому ничего не надо?

— В смысле, — добавил Киннен, — что мы можем предложить человеку, который хочет жить?

— Заткнись! — взвизгнул Джеймс Таггарт. — Что ты говоришь? Откуда такие мысли?

— А почему ты визжишь? — спросил Киннен.

— Успокойтесь все! — скомандовал мистер Томпсон. — Друг с другом воевать мастера, а как дойдет до схватки с настоящим мужчиной…

— Так значит, он и вас охмурил? — встрепенулся Лоусон.

— Умерь свой пыл, — устало сказал мистер Томпсон. — Это самый крепкий орешек, который мне когда-либо попадался. Вам этого не понять. Крепче не бывает… — В его голос вкралась едва заметная нотка восхищения.

— И крепкий орешек можно расколоть, — небрежно процедил доктор Феррис, — я ведь объяснял вам как.

— Нет! — закричал мистер Томпсон. — Нет! Замолчи! Не хочу слушать тебя! Я тебя не слышал! — Его руки судорожно задвигались, словно он отчаянно пытался стряхнуть с себя что-то, что не хотел даже назвать. — Я ему сказал… что это неправда… что мы вовсе не… что я не… — Он неистово затряс головой, будто в одних словах уже таилась не ведомая, ни с чем не сравнимая опасность. — Нет, друзья, надо понять, что мы должны быть практичны и… осторожны. Дьявольски осторожны. Надо все провернуть мирно. Нельзя настраивать его против нас. Нельзя причинять ему вред. Мы не можем рисковать, с ним ничего не должно случиться. Потому что не будет его — не будет и нас. Он наша последняя надежда. На этот счет не должно быть недопонимания. Не будет его — и мы погибнем. Мы все это знаем и понимаем. — Он обвел всех взглядом. Они знали и понимали.

Мокрый снег валился и на следующее утро, покрывая первые полосы газет, которые сообщали о плодотворном, в духе полного взаимопонимания совещании вождей нации с Джоном Галтом, имевшем место вчера, во второй половине дня. На совещании был разработан план Джона Галта, который вскоре будет обнародован. Вечером снегопад усилился и толстым слоем покрыл мебель в комнатах жилого дома, у которого обрушился фасад. Снег падал и на толпу людей, которые молча ждали у закрытой кассы фабрики, владелец которой исчез.

— В Южной Дакоте, — сообщил на следующее утро мистеру Томпсону Висли Мауч, — фермеры двинулись маршем на столицу штата, сжигая по пути все правительственные здания и все частные дома стоимостью выше десяти тысяч долларов.

— Калифорния разлетелась вдребезги, — сообщил он вечером. — Там идет гражданская война или, во всяком случае, нечто весьма на нее похожее. Они объявили, что выходят из Соединенных Штатов, но пока никто не знает, кто там стоит у власти. По всему штату идет вооруженная борьба между Народной партией во главе с Матушкой Чалмерс, приверженцами культа соевых бобов и поклонниками Востока, и движением «Назад, к Богу!» во главе с бывшими нефтепромышленниками.

— Мисс Таггарт! — взмолился мистер Томпсон, когда на следующее утро она вошла в его кабинет в отеле, приехав по его вызову. — Что будем делать?

Он спрашивал себя, почему раньше ему казалось, что она излучает какую-то успокаивающую энергию. Он смотрел на ее застывшее лицо, оно казалось спокойным, но это спокойствие начинало тревожить, когда проходили минута за минутой, а выражение не менялось — никакого признака эмоций, никакого следа переживаний. На ее лице в общем-то такое же выражение, как у других, думал он, за исключением какой-то особой складки у рта, которая свидетельствовала о стойкости.

— Я вам доверяю, мисс Таггарт. У вас больше ума, чем у всех моих молодцов, — просительным тоном говорил он. — Для страны вы сделали больше, чем любой из них, вы отыскали его для нас. Что нам делать? Теперь, когда все разваливается, только он может вывести нас из трясины, но он не хочет. Он отказался. Он просто отказывается вести нас. С подобным я никогда не сталкивался: человек не желает командовать. Мы умоляем его: приказывай, а он отвечает, что хочет выполнять приказы. Это чудовищно!

— Да, конечно.

— Как вы это понимаете? Как это объяснить?

— Он высокомерен и себялюбив, — сказала она, — тщеславный авантюрист, человек с непомерными амбициями и наглостью, игрок, делающий самые высокие ставки.

Все просто, думала она. Трудно ей пришлось бы в те давние времена, когда она считала язык орудием чести, которое надо использовать так, будто находишься под присягой, присягой верности реальному миру и уважения к людям. Теперь же все сводилось к произведению звуков, адресованных неодушевленным предметам и не имеющих отношения к таким понятиям, как реальность, гуманность, честь.

И в то первое утро не составило труда сообщить мистеру Томпсону о том, как она выследила Джона Галта до его дома. Не составило труда наблюдать, как мистер Томпсон причмокивал губами от удовольствия, расплывался в улыбках и снова и снова восклицал:

— Узнаю мою девочку! — и при этом торжествующе поглядывал на своих помощников с гордостью человека, чья интуиция, подсказывавшая ему, что ей можно верить, блестяще подтвердилась.

Не составило труда объяснить свой гнев и ненависть к Джону Галту:

— Было время, когда я разделяла его идеи, но я не могу позволить ему погубить мою дорогу! — и слышать слова мистера Томпсона:

— Не беспокойтесь, мисс Таггарт! Мы защитим вас от него!

Не составило труда напустить на себя невозмутимый, холодно-деловой вид и напомнить мистеру Томпсону о вознаграждении в пятьсот тысяч долларов — и сделать это голосом четким и бесстрастным, как звук кассового аппарата, выбивающего чек. Она видела тогда, как на минуту замерло движение лицевых мышц мистера Томпсона, а потом лицо расплылось в широкой, сияющей улыбке, без слов сказавшей ей, что он этого не ожидал, но приветствует, что он рад задеть в ней живую струну и что таких людей он понимает и одобряет.

— Конечно, мисс Таггарт! Безусловно! Вознаграждение ваше! Вам будет выслан чек на полную сумму.

Все это казалось нетрудно, потому что она чувствовала себя так, будто жила в каком-то тягостном антимире, где ни слова, ни поступки больше не являлись ни фактами, ни отражением реальности, а были ее искажением, словно в комнате кривых зеркал, и никакое здоровое сознание не должно воспринимать их напрямую. У нее оставалась теперь только одна забота — его безопасность, его спасение. Мысль эта горела в ней жаркой тугой пружиной, жалила, как раскаленная игла. Остальное представлялось ей как в бесформенном, размытом тумане, как в дурном сне.

Но ведь это, подумала она содрогнувшись, их постоянное состояние, они не знают иного существования, все эти люди, которых она никогда не понимала; им нравилось такое размытое, податливое бытие, им нравилась необходимость притворяться, искажать факты, обманывать; обрадованный взгляд какого-нибудь мистера Томпсона, который от паники теряет способность ясно рассуждать, служил им и целью, и наградой. Хотят ли они жить, спрашивала она себя, люди, желающие жить в таком состоянии?

— Он делает самые крупные ставки? Этот честолюбец играет ва-банк? Так, мисс Таггарт? — тревожно вопрошал ее мистер Томпсон. — Как понять такого человека? Что это за феномен? Чего он добивается?

— Реальности. Этого мира.

— Не очень-то мне это понятно, но… Послушайте, мисс Таггарт, если вы полагаете, что можете раскусить его, не могли бы вы… не попытались бы вы еще раз поговорить с ним?

— Ей показалось, что она услышала свой голос на расстоянии многих-многих световых лет, и он кричал, что она жизнь отдаст, только бы увидеть его, но здесь, в этом кабинете, она услышала голос незнакомого человека, который холодно и безразлично заявил:

— Нет, мистер Томпсон, я не хочу. Надеюсь, мне никогда больше не придется видеть этого человека.

— Я знаю, что вы его не переносите, и я вас за это не виню, но не могли бы вы все же попробовать…

— Я пробовала переубедить его в тот вечер, когда отыскала. Но в ответ на голос разума услышала одни оскорбления. Думаю, я ему более ненавистна, чем кто-либо другой. Он не может простить мне того, что я его выследила. Я — последний человек, которого он послушает.

— Да… да, верно… Как вы думаете, он вообще когда — нибудь сдастся?

Раскаленная игла, которая жгла ее душу, на миг заколебалась. Какой путь выбрать: сказать, что он никогда не сдастся, и смотреть, как они его убьют, или сказать, что он сдастся, и видеть, как они цепляются за свою власть, пока не разрушат весь мир?

— Он сдастся, — уверенно сказала она. — Он уступит, если вы правильно себя поведете. Он рвется к власти. Не позволяйте ему увернуться, но и не угрожайте, не старайтесь причинить ему вред. Чувство страха ему неведомо, у него выработался иммунитет.

— А что, если… сейчас, когда все рушится… что, если он будет слишком долго тянуть с ответом?

Не будет. Он слишком практичен. Между прочим, вы сообщили ему о последних событиях в стране?

— Зачем… нет.

— Я бы посоветовала ознакомить его с получаемыми вами секретными донесениями. Он поймет, что вот-вот произойдет.

— Это хорошая мысль! Прекрасная идея!.. Знаете, мисс Таггарт, — сказал он со звенящей ноткой отчаяния в голосе, — я всегда чувствую себя значительно лучше, поговорив с вами. Это потому, что я вам верю. Я никому не верю в своем окружении. Но вы — вы другая. Вы — надежная.

Она смотрела на него не мигая.

— Спасибо, мистер Томпсон, — сказала она.

Это несложно, думала она, пока не вышла на улицу и не заметила, что ее блузка под пальто стала влажной и прилипла к лопаткам.

Если бы я сохранила способность чувствовать, думала она, пробираясь сквозь толпу в зале терминала, я поняла бы, что полное безразличие к железной дороге, которое меня переполняет, означает ненависть. Она не могла отделаться от ощущения, что занимается лишь перегоном товарных поездов; пассажиры не были для нее живыми людьми. И не имело смысла затрачивать невероятные усилия, чтобы предотвратить катастрофу, сохранить поезда, перевозившие всего лишь неодушевленные предметы. Она оглядела лица людей на вокзале; если он должен умереть, подумала она, если он должен погибнуть от рук руководителей их системы, чтобы эти могли и дальше есть, спать и путешествовать, — почему я должна продолжать работать и обеспечивать их поездами? Если бы я неистово взывала к ним о помощи, разве хоть один из них встал бы на его защиту? Разве они хотят, чтобы он жил, те, кто слушал его?

После полудня ей в кабинет доставили чек на пятьсот тысяч долларов; его принесли с букетом цветов от мистера Томпсона. Она взглянула на чек и безучастно положила его на стол — он ничего не значил и не пробудил в ней никаких чувств, даже намека на чувство вины. Клочок бумаги, ни лучше, ни хуже тех, что валяются в корзине для мусора. Ей было совершенно безразлично, что на него можно купить бриллиантовое ожерелье, городскую свалку или хоть что-нибудь из еще оставшихся продуктов. Деньги по этому чеку никогда не будут потрачены. Сам по себе он не являлся ценностью, и что бы она ни купила на него, это не стало бы ценностью. Но такое полное безразличие, думала она, — это постоянное состояние окружавших ее людей, людей, у которых нет ни цели, ни желаний. Это состояние души без жизненных ценностей; неужели те, кто выбрал такое существование, действительно хотят жить, размышляла она.

Когда вечером, бесчувственная от усталости, она пришла домой, в холле не горел свет, что-то испортилось, и она не заметила на полу конверта, пока не зажгла свет в прихожей. Это был чистый, ненадписанный конверт, который подсунули под дверь. Она подняла его — и через мгновение начала, так и не разогнувшись до конца, беззвучно смеяться, не двигаясь, ничего вокруг не замечая, лишь пристально глядя на записку, написанную рукой, которую она так хорошо знала, рукой, которая написала свое последнее послание на календаре над городом. Записка гласила:

«Дэгни, ничего не предпринимай. Наблюдай за ними. Когда ему понадобится наша помощь, позвони по телефону…. Ф.».

На следующее утро газеты призывали население не верить слухам, будто в южных штатах что-то происходит. В секретных донесениях, адресованных мистеру Томпсону, сообщалось, что между Джорджией и Алабамой начались вооруженные столкновения за обладание заводом, выпускающим электрооборудование, заводом, отрезанным боевыми действиями и взорванным полотном железной дороги от источников сырья.

— Вы ознакомились с секретными донесениями, которые я вам послал? — простонал мистер Томпсон вечером этого дня, глядя на Галта. С ним пришел Джеймс Таггарт, который впервые вызвался встретиться с заключенным.

Галт сидел на стуле с прямой спинкой, скрестив ноги, и курил сигарету. Он сидел прямо и одновременно раскованно. Они не смогли ничего прочесть на его лице, не считая полного отсутствия страха.

— Да, ознакомился, — ответил Галт.

— Времени у нас в обрез, — заметил мистер Томпсон.

— Похоже.

— И вы ничего не предпримете?

— А вы?

— И как вы можете быть настолько уверены в своей правоте? — воскликнул Джеймс Таггарт; голос его прозвучал негромко, но в нем чувствовалась напряженность крика. — Как вы можете в такое ужасное время позволять себе следовать своим идеям, рискуя гибелью всего мира?

— А чьим идеям я должен следовать как более безопасным?

— Как можно быть настолько уверенным в своей правоте? Откуда это у вас? Никто не может быть настолько уверенным в своей правоте! Никто! И вы не лучше других.

— Тогда зачем я вам понадобился?

— Как вы можете играть жизнями других людей? Как вы можете позволять себе такую эгоистичную роскошь — самоустраняться, когда в вас нуждаются?

— Вы хотите сказать — когда нуждаются в моих идеях?

— Никто не может быть полностью правым или виноватым! Ничто не может быть только черным или белым! У вас нет монополии на истину.

Что-то не так в поведении Таггарта, хмурясь, подумал мистер Томпсон, здесь было что-то странное, какая-то слишком личная обида, будто он пришел сюда совсем не для того, чтобы уладить политические разногласия.

— Если бы вы имели хоть какое-то чувство ответственности, — продолжал Таггарт, — вы не рискнули бы полагаться лишь на собственные убеждения! Вы присоединились бы к нам и ознакомились со взглядами, отличными от ваших, возможно, мы тоже правы! Вы помогли бы нам в осуществлении наших планов! Вы бы…

Таггарт продолжал говорить с лихорадочной настойчивостью, но мистер Томпсон сомневался, что Галт слушает. Галт расхаживал по комнате, но не от волнения, а так, как ходят люди, получающие удовольствие от движений своего тела. Мистер Томпсон отметил легкость его походки, прямую осанку, подтянутость и непринужденность. Галт прогуливался так, словно не придавал никакого значения собственному телу и в то же время ощущал большую гордость за него. Мистер Томпсон посмотрел на Таггарта, на его высокую, неуклюжую фигуру, расхлябанную позу и увидел, что тот наблюдает за движениями Галта с такой ненавистью, что мистер Томпсон привстал, опасаясь вспышки. Но Галт не смотрел на Таггарта.

— …ваша совесть! — продолжал Таггарт. — Я пришел воззвать к вашей совести! Как вы можете предпочитать свои идеи тысячам человеческих жизней? Люди гибнут и… Ради Христа, — резко произнес он, — прекратите свое хождение!

Галт остановился:

— Это приказ?

— Нет-нет, — поспешно ответил мистер Томпсон. — Это не приказ. Мы вовсе не намерены вам приказывать… Успокойся, Джим.

Галт снова зашагал.

— Мир рушится, — продолжал Таггарт, следуя взглядом за движениями Галта. — Люди гибнут — и именно вы можете их спасти! Разве так уж важно, кто прав, а кто виноват? Вы должны встать на нашу сторону, даже если считаете, что мы не правы, вы должны принести в жертву свои идеи и спасти их!

— А каким образом я могу спасти их?

— Кто вы такой, по-вашему? — вскричал Таггарт. — Вы эгоист!

— Правильно.

— Вы понимаете, что вы эгоист?

— А вы! — спросил Галт, глядя прямо на него.

Что-то в движениях Таггарта, забившегося вглубь кресла, не отрывая взгляда от Галта, заставило мистера Томпсона ужаснуться, что же будет дальше.

— Простите, — перебил мистер Томпсон своим обычным спокойным тоном, — какой сорт сигарет вы курите?

Галт повернулся к нему и улыбнулся:

— Я не знаю.

— А где вы их взяли?

— Один из охранников принес мне пачку. Он сказал, что какой-то человек попросил передать их мне в подарок… Не волнуйтесь, — добавил он, — ваши ребята тщательно их проверили. В пачке не было никаких тайных посланий. Это просто дар анонимного поклонника.

На сигарете, которую держал Галт, проступал знак доллара.

Джеймс Таггарт неподходящий человек, чтобы убеждать, пришел к выводу мистер Томпсон, но и Чик Моррисон, которого он привел на следующий день, добился не большего успеха.

— Я… рассчитываю на ваше милосердие, мистер Галт, — начал Чик Моррисон, судорожно улыбаясь. — Вы правы. Я допускаю, что вы правы, и взываю только к вашему чувству сострадания. В глубине души я не могу смириться с мыслью, что вы отъявленный эгоист, не испытывающий жалости к людям. — Он указал на множество листов бумаги, которые разложил на столе: — Вот письмо, подписанное десятью тысячами школьников, умоляющих вас присоединиться к нам и спасти их. Вот обращение из дома инвалидов. Вот петиция священнослужителей двухсот различных вероисповеданий. Вот мольба матерей нашей страны. Прочтите это.

— Это приказ?

— Нет! — воскликнул мистер Томпсон. — Это не приказ! Галт не пошевелился и не потянулся за бумагами.

— Это обычные, простые люди, мистер Галт, — сказал Чик Моррисон голосом, предназначенным передать жалобное смирение. — Они не могут посоветовать вам, как поступить. Они не знают. Они просто умоляют вас. Возможно, они слабы, беспомощны, безрассудны, невежественны. Но вы такой смелый и умный, неужели вы не можете пожалеть их? Не можете помочь им?

— Забыть о своем интеллекте и стать таким же невежественным?

— Возможно, они и не правы, но на большее они неспособны!

— И я, который способен, должен подчиниться им?

— Я не хочу спорить, мистер Галт. Я только умоляю вас о снисхождении. Они страдают. Я призываю вас пожалеть тех, кто страдает. Я… Мистер Галт, — спросил он, заметив, что Галт смотрит в пространство и глаза его стали непримиримыми, — что случилось? О чем вы думаете?

— О Хэнке Реардэне.

— О… Почему?

— А они пожалели Хэнка Реардэна?

— Но… это ведь совсем другое дело! Он…

— Замолчите, — ровным голосом произнес Галт.

— Я только…

— Замолчите! — рявкнул мистер Томпсон. — Не обращайте на него внимания, мистер Галт. Он не спал двое суток. Он до смерти напуган.

На следующий день доктор Феррис не выказывал никакого испуга — но все шло еще хуже, думал мистер Томпсон. Он заметил, что Галт молчал и совсем не отвечал Феррису.

— Это вопрос моральной ответственности, с чем вы, по— видимому, незнакомы в достаточной степени, мистер Галт, — говорил Феррис, манерно растягивая слова и натужно подражая тону светской беседы. — В своем выступлении по радио вы говорили главным образом о грехах деяния. Но надо помнить и о грехах недеяния. Отказываться от спасения человеческих жизней столь же аморально, как и совершить убийство. Результат один и тот же — мы судим о делах по их результатам, это относится и к моральной ответственности… Например, в связи с катастрофической нехваткой продуктов высказано предположение, что, возможно, возникнет необходимость в указе, согласно которому каждый третий ребенок младше десяти лет и все старше шестидесяти, должны быть уничтожены, чтобы выжили остальные. Вы бы не хотели, чтобы это случилось, а? Вы можете предотвратить это. Одно ваше слово может все изменить. Если вы откажетесь и все эти люди будут преданы смерти, это будет ваша вина и ваша моральная ответственность!

— Вы с ума сошли! — пронзительно закричал мистер Томпсон, оправившись от шока и вскакивая со стула. — Никто никогда не высказывал ничего подобного! Никто никогда не делал таких предположений! Послушайте, мистер Галт! Не верьте ему! Он ничего такого не имел в виду!

— Имел, — ответил Галт. — Скажите этому мерзавцу, чтобы он посмотрел на меня, а затем в зеркало и спросил себя, может ли мне прийти в голову мысль, что мои моральные качества зависят от его действий.

— Убирайтесь отсюда! — закричал мистер Томпсон, рывком заставив Ферриса встать. — Убирайтесь! И чтобы я больше не слышал от вас ни единого писка. — Он распахнул дверь и вышвырнул Ферриса вон на глазах у перепуганного охранника.

Повернувшись к Галту, он развел руками и опустил их в жесте полной беспомощности.

Лицо Галта ничего не выражало.

— Послушайте, — умоляюще произнес мистер Томпсон, — есть ли кто-нибудь, кто может поговорить с вами?

— Разговаривать не о чем.

— Мы должны. Должны убедить вас. Есть ли кто-нибудь, с кем бы вы хотели поговорить?

— Нет.

— Я подумал, может быть… потому что она говорит… говорила, как вы, иногда… может быть, если я попрошу мисс Таггарт сказать вам…

— Эта? Конечно, она обычно говорила, как я. В ней одной я ошибся. Мне казалось, что она из тех, кто на моей стороне. Но она обманывала меня, чтобы сохранить свою железную дорогу. Она душу продаст за эту дорогу. Приведите ее, если хотите, чтобы я дал ей пощечину.

— Нет, нет, нет! Вы вовсе не обязаны встречаться с ней, если вы так к ней относитесь. Мне бы больше не хотелось терять время на людей, которые гладят вас против шерсти… Только… только если не мисс Таггарт, то даже не представляю кто… если… если бы я смог найти кого-нибудь, с кем бы вы могли обсудить или…

— Я передумал, — сказал Галт. — Есть человек, с которым я хотел бы поговорить.

— Кто он? — нетерпеливо вскричал мистер Томпсон.

— Доктор Роберт Стадлер.

Мистер Томпсон издал протяжный свист и опасливо покачал головой.

— Этот человек вам не друг, — сказал он тоном, в котором звучало честное предупреждение.

— Именно с ним я хочу встретиться.

— Хорошо, если вам угодно. Если вы просите. Все, что пожелаете. Я приведу его завтра же утром.

В тот вечер во время обеда в своих личных апартаментах с Висли Маучем мистер Томпсон с ненавистью посмотрел на стоявший перед ним стакан с томатным соком.

— Что? А грейпфрутового нет? — рявкнул он; его доктор предписал ему грейпфрутовый сок для профилактики простуды.

— Грейпфрутового сока нет, — отвечал официант, делая какое-то особое ударение на этих словах.

— Дело в том, — мрачно произнес Мауч, — что шайка бандитов напала на поезд на мосту Таггарта через Миссисипи. Они взорвали рельсы и повредили мост. Ничего страшного. Сейчас его чинят. Однако движение остановлено, и составы из Аризоны не могут пройти этот участок.

— Это смехотворно! А что на других?.. — Мистер Томпсон осекся; он знал, что через Миссисипи нет никаких других мостов. Уже через минуту он говорил неровным голосом: — Отдайте армейским подразделениям приказ охранять этот мост. Днем и ночью. Прикажите отобрать лучших солдат. Если что-нибудь случится с этим мостом… — Он не договорил; он сидел, ссутулившись, не спуская глаз с дорогого фарфора и изысканных закусок, разложенных перед ним. Отсутствие такого прозаического предмета, как грейпфрутовый сок, неожиданно впервые высветило для него, чем все это грозит Нью-Йорку, если что-нибудь случится с мостом Таггарта.

— Дэгни, — сказал в этот вечер Эдди Виллерс, — мост не единственная проблема. — Он щелчком включил лампу на ее столе, которую она, поглощенная работой, забыла включить с наступлением сумерек. — Из Сан-Франциско не может выйти ни один поезд, следующий на восток. Одна из воюющих там группировок… не знаю какая… захватила наш терминал и обложила данью все отходящие поезда. Они удерживают поезда в качестве залога для выкупа. Начальник терминала бросил работу. Никто не знает, что делать.

— Я не могу уехать из Нью-Йорка, — ответила она с безучастным выражением лица.

— Я знаю, — тихо ответил он. — Вот почему именно я поеду туда, чтобы спасти положение, или хотя бы назначу ответственного человека.

— Я не хочу, чтобы ты ехал. Это слишком опасно. Да и к чему?.. Уже нечего спасать.

— И все же это по-прежнему «Таггарт трансконтинентал». Я останусь с ней до конца. Дэгни, куда бы ты ни по ехала, ты всегда сможешь строить железные дороги. Я уже нет. Я даже не хочу начинать заново. С меня хватит. После того, что я видел. Тебе это нужно. А я не в состоянии. Я должен делать то, что могу.

— Эдди! Неужели ты не хочешь… — Она замолчала, понимая, что продолжать бесполезно. — Хорошо, Эдди. Если ты так хочешь.

— Я вылетаю сегодня вечером в Калифорнию. Я договорился, что мне найдут место на военном самолете… Я знаю, что ты выйдешь из игры, как только… как только сможешь уехать из Нью-Йорка. К тому времени, как я вернусь, ты, может быть, уже уедешь. Уезжай, как только сможешь. Не беспокойся обо мне. Не жди, чтобы рассказать мне. Уезжай как можно быстрее… Я прощаюсь с тобой сейчас.

Они поднялись. Они стояли напротив друг друга в полумраке комнаты, между ними висел портрет Натаниэля Таггарта. Перед их внутренним взором проносились годы, прошедшие с того далекого дня, когда они впервые шли по линии железной дороги. Он опустил голову и долго не поднимал ее. Она протянула ему руку:

— Прощай, Эдди.

Он крепко стиснул ее руку, не глядя на собственные руки. Он смотрел ей в лицо. Он двинулся, затем остановился, повернулся к ней и спросил тихим, ровным голосом, в котором не было ни мольбы, ни отчаяния. Он словно хотел достойно закрыть последнюю страницу длинной истории:

— Дэгни… ты знаешь… как я к тебе отношусь?

— Да, — тихо ответила она, поняв в эту минуту, что знала об этом без слов уже много лет. — Знаю.

— Прощай, Дэгни.

Слабый гул проходящего под землей поезда проник сквозь стены здания и поглотил звук закрывшейся за ним двери.

На следующее утро шел снег, и тающие капли, как льдинки, кололи виски доктора Стадлера, пока он шел по длинному коридору отеля «Вэйн-Фолкленд», направляясь к двери королевских покоев. По обе стороны от него шли двое здоровых парней. Они служили в Комитете пропаганды и агитации, но не считали необходимым скрывать, какие методы агитации используют при первой же возможности.

— Помни, что сказал тебе мистер Томпсон, — презрительно сказал ему один из них. — Один неверный шаг с твоей стороны, и ты пожалеешь, братишка.

Нет, я ощущаю на висках не холод, думал доктор Стадлер, а жжение, которое появилось прошлым вечером во время сцены с мистером Томпсоном, когда я кричал ему, что не могу встретиться с Джоном Галтом. Стадлер кричал в диком ужасе, умоляя череду невозмутимых лиц не заставлять его делать это, он говорил, рыдая, что готов сделать что угодно, только не это.

Невозмутимые лица не только не снизошли к угрозам, они просто приказывали ему. Он провел бессонную ночь, убеждая себя не подчиняться; но сейчас он двигался к этой двери. Жжение на висках и слабое чувство тошноты и нереальности происходящего шло от потери ощущения, что он и есть доктор Стадлер.

Он заметил металлический блеск штыков, которые были у охранников около двери, и услышал звук ключа в замке. Он вошел и услышал, как за ним запирают дверь.

В дальнем углу он увидел Джона Галта, сидящего на подоконнике, — высокую, стройную фигуру в рубашке и джинсах, одна нога свисала до пола, вторая согнута в колене и обхвачена руками, голова с выгоревшими на солнце волосами на фоне серого неба. Внезапно доктор Стадлер увидел фигуру юноши, сидящего на крыльце его дома недалеко от Университета Патрика Генри, солнечные лучи переливались на его золотистых волосах под голубым, ясным небом, и он услышал свой собственный страстный голос, говоривший двадцать два года назад: «Единственная святая ценность в мире, Джон, это человеческий разум, нерушимый человеческий разум…» И он крикнул образу этого юноши из далеких времен, обращаясь к фигуре в дальнем углу комнаты:

— Я ничего не мог поделать, это не моя вина, Джон!

Он схватился за край стола, который разделял их, чтобы сохранить равновесие и защититься, хотя фигура на подоконнике даже не пошевелилась.

— Это не я привел тебя к этому! — кричал он. — Я не имел такого намерения. Это не то, чего я хотел для тебя, Джон. Я не виноват! Не мог помешать! Я не могу с ними тягаться! Они правят миром! В этом мире нет места для таких, как я!.. Что для них разум? Что для них наука? Ты не представляешь, как они беспощадны! Их невозможно понять! Они не умеют мыслить! Это безмозглые животные, движимые бессознательными чувствами, слепыми, алчными, непостижимыми чувствами! Они хватают все, что их привлекает, только это их и интересует, все, чего хотят, независимо от логики, причин и следствий — они желают этого, кровожадные, грязные свиньи!.. Разум? Разве ты не понимаешь, как он беспомощен против этих безмозглых орд? Наше оружие смехотворно ничтожно: истина, знание, разум, право! Сила — вот что для них ценно, сила, обман, грабеж!.. Джон! Не смотри на меня так! Что я мог против их кулаков? Мне нужно было жить, ведь так? И не для себя, а для будущего науки! Мне нужно было, чтобы меня оставили в покое, чтобы меня защищали. Я не мог не принять их условия — не мог продолжать жить, не приняв их условий, не мог — ты слышишь? Невозможно! А как бы ты хотел, чтобы я поступил? Провести остаток жизни в поисках работы? Просить их о фондах и пожертвованиях? Ты хотел бы, чтобы моя работа зависела от милости негодяев, умеющих делать деньги? У меня нет времени соревноваться с ними в искусстве делать деньги, играть на бирже, стремиться к материальным целям. Неужели ты считаешь справедливым, чтобы они тратили деньги на выпивку, яхты и женщин, в то время как бесценные часы моей жизни пропадут из-за отсутствия оборудования для научной работы? Убеждение? Как я могу убедить их? На каком языке надо говорить с людьми, которые лишены разума? Ты не представляешь себе, в каком одиночестве я оказался, как изголодался хоть по крупице ума. Как одинок, бессилен и беспомощен! Почему ум, подобный моему, должен идти на сделку с безмозглыми идиотами? Они никогда не дадут на науку ни цента. Почему же не заставить их насильно? Это не относится к тебе! Наше оружие не наведено на интеллект! Оно не направлено на таких людей, как ты, как я, только на безмозглых материалистов!.. Почему ты так смотришь на меня? У меня не оставалось выбора! Их можно победить, только приняв правила их игры! Да, да, это их игра, и они устанавливают правила! Кто с нами считается, с теми немногими, кто умеет мыслить? Мы можем уповать только на то, чтобы как-то продержаться, остаться незамеченными — и ухитриться заставить их служить нашей цели! Разве ты не знаешь, каким благородным виделось мне будущее науки? Знание, свободное от материальных уз! Безграничное и независимое! Я не предатель, Джон! Ни в коем случае! Я служил разуму! То, к чему я стремился, чего хотел, что чувствовал, не может быть измерено их несчастными долларами! Мне была нужна лаборатория! Очень нужна! И мне было наплевать, откуда и как она возьмется! Я мог сделать так много! Мог достичь таких высот! Неужели в тебе нет ни капли жалости? Я очень хотел этого. Ну и что, если по отношению к ним пришлось применять силу? Что они собой представляют, чтобы задумываться об этом? Зачем ты призвал их к бунту? Все бы получилось, если бы ты их не увел. Все бы получилось, говорю тебе! Все получилось бы иначе!.. И не осуждай меня! Мы не можем быть виновными… все мы… в течение столетий… Мы не могли так бесконечно ошибаться! И не надо предавать нас анафеме! У нас не оставалось выбора! Другого способа жить на земле нет!.. Почему ты молчишь? О чем ты думаешь? Вспоминаешь речь, которую произнес? Я не хочу ее вспоминать! В ней одна логика! Жить согласно логике невозможно! Ты меня слышишь?.. Не смотри на меня! Ты хочешь невозможного! Люди не могут жить по-твоему! Ты не признаешь ни малейшей человеческой слабости, человеческих чувств, недостатков! Чего ты ждешь от нас? Рациональности двадцать четыре часа в сутки без сна и отдыха?.. Не смотри на меня, черт возьми! Я больше не боюсь тебя! Слышишь? Не боюсь! Кто ты такой, чтобы осуждать меня, ты, жалкий неудачник? Вот куда завел тебя твой путь! Сейчас ты загнан, беспомощен, под стражей, в любой момент тебя могут убить эти твари — и ты смеешь осуждать меня за непрактичность! Да, загнан, да, тебя убьют! Тебе не победить! Мы не дадим тебе победить! Ты человек, которого надо уничтожить!

Затрудненное дыхание доктора Стадлера походило на приглушенный вопль, словно неподвижная фигура на подоконнике подобно безмолвному прожектору высветила перед ним смысл его собственных слов.

— Нет, — простонал доктор Стадлер, мотая головой из стороны в сторону, чтобы избежать неподвижного взгляда темно-зеленых глаз. — Нет! Нет!.. Нет!

В голосе Галта слышалась такая же непреклонная суровость, как и в его взгляде:

— Ты сам сказал все, что я хотел тебе сказать.

Доктор Стадлер заколотил кулаками в дверь; дверь открылась, и он выскочил из комнаты.
* * *

В течение трех дней к Галту никто не приходил, кроме охранников, приносивших еду.

На четвертый день вечером пришел Чик Моррисон в сопровождении двух человек. Одетый в смокинг, он улыбался — нервно, но несколько более уверенно, чем обычно. Один из сопровождающих был гостиничный служащий, другой — мускулистый мужчина, лицо которого никак не сочеталось со смокингом: холодное и неподвижное, веки нависали над бесцветными, бегающими глазами, нос сломан, как у боксера, череп выбрит наголо, за исключением самой макушки, где курчавились светлые волосы, правую руку он держал в кармане брюк.

— Вам лучше переодеться, мистер Галт, — сказал Чик Моррисон с убеждающей интонацией, указывая рукой на дверь спальни, где стенной шкаф ломился от дорогих костюмов, которые Галт, как правило, игнорировал. — И наденьте, пожалуйста, вечерний костюм, — добавил он. — Это приказ, мистер Галт.

Галт молча прошел в спальню. Все трое последовали за ним. Чик Моррисон сел на краешек стула и курил одну сигарету за другой. Гостиничный служащий суетливо помогал Галту переодеться, подавая запонки и поправляя пиджак. Мускулистый парень стоял в углу спальни, продолжая держать руку в кармане. Никто не вымолвил ни слова.

— Вам лучше сотрудничать с нами, мистер Галт, — заметил Чик Моррисон, когда Галт оделся, и подчеркнуто вежливым жестом пригласил его к выходу.

Молниеносным приемом, которого никто не успел заметить, мускулистый парень схватил Галта за руки и прижал к его ребрам невидимый револьвер.

— Только без глупостей, — невыразительно сказал он.

— Я никогда их не делаю, — ответил Галт.

Чик Моррисон открыл дверь. Служащий остался в комнате, остальные трое, в смокингах, молча проследовали через холл к лифту.

В лифте они тоже молчали, единственным звуком были щелчки индикатора, указывающего этажи по мере спуска.

Лифт остановился в цокольном этаже. Они двинулись вдоль длинного, тускло освещенного коридора в сопровождении двух солдат впереди и двух сзади. В пустых коридорах только часовые стояли на каждом углу. Правая рука мускулистого парня крепко сжимала левую руку Галта; револьвер оставался невидимым для случайного встречного. Галт чувствовал его дуло у своего бока; прикосновение было профессиональным — оно не мешало, но ни на минуту не давало забыть о себе.

Коридор вел к широкой закрытой двери. Солдаты, казалось, растворились, когда Чик Моррисон взялся за ее ручку. Именно Чик Моррисон открыл дверь, но резкий контраст света и шума позволял думать, что дверь распахнулась силой взрыва: свет исходил от трехсот лампочек, сверкающих в люстрах большого зала отеля «Вэйн-Фолкленд»; шум — от аплодисментов пятисот человек.

Чик Моррисон направился к столу президиума, который стоял на подиуме, возвышаясь над остальными столами в зале. Люди, казалось, безо всяких объяснений понимали, что из двух лиц, сопровождавших Чика Моррисона, их аплодисменты предназначались высокому, стройному человеку с золотисто-рыжими волосами. Лицо его носило отпечаток тех же качеств, что и его голос, который они слышали по радио: спокойное, уверенное — и недостижимое.

Для Галта приготовили почетное место — в центре стола, справа от него сидел мистер Томпсон, влево проскользнул мускулистый парень, продолжая держать его за руку и прижимать дуло револьвера к его боку. Свет люстр отражался в драгоценностях на обнаженных женских плечах и отдельными лучами освещал столы, тесно составленные вдоль противоположных стен.

Строгие черно-белые силуэты мужчин способствовали сохранению торжественного великолепия, несмотря на беспорядочные вспышки фотоаппаратов, многочисленные микрофоны и ряд невключенных телекамер. Публика стоя аплодировала. Мистер Томпсон улыбался и следил за лицом Галта беспокойным, тревожным взглядом взрослого, ожидающего реакции ребенка на фантастически щедрый подарок. Галт сел, безучастно слушая аплодисменты.

— Аплодисменты, которые вы слышите, — кричал в микрофон радиокомментатор в углу зала, — звучат в честь Джона Галта, который только что занял место за столом президиума! Да, дорогие друзья, сам Джон Галт — и те из вас, у кого есть телевизор, вскоре смогут убедиться в этом.

Я должна все время помнить, где я, думала Дэгни, сжимая кулаки под столом, стоящим в самом углу зала. В присутствии Галта, который сидел всего в тридцати футах от нее, она болезненно ощущала двойственность ситуации. Она понимала, что никакой опасности, никакой боли не может существовать в мире, пока она видит лицо Галта, — и одновременно ощущала леденящий душу ужас, глядя на тех, в чьей власти он находился, и наблюдая за безумным представлением, которое они устроили. Она прилагала все усилия, чтобы лицо ее оставалось бесстрастным, чтобы не выдать себя улыбкой, не издать вопль ужаса.

Она удивилась, как его глаза смогли найти ее в этой толпе. Она чувствовала, как взгляд его на мгновение остановился на ней, незамеченный другими, взгляд, который значил больше, чем поцелуй, — это было рукопожатие одобрения и поддержки.

Он только раз взглянул в ее сторону. Но она не могла заставить себя отвернуться. Было странно видеть его в смокинге и особенно ее удивило то, как естественно он себя чувствовал в нем. Ему удалось создать впечатление, что это парадная рабочая одежда, что это один из тех банкетов теперь уже отдаленного прошлого, когда ему присуждали какую-то награду.

Праздники, с внезапной резкой болью вспомнила она собственные слова, должны быть у тех, кому есть что праздновать.

Она отвернулась. Она старалась не смотреть на него слишком часто, чтобы не привлекать внимания своих спутников. Ее посадили за стол, который был достаточно хорошо виден собравшимся, но слабо освещен и практически скрыт от взгляда Галта; она сидела вместе с доктором Фер-рисом и Юджином Лоусоном — именно с теми, кто вызвал особое неодобрение Галта.

Ее брата, Джима, заметила она, посадили ближе к столу, стоящему на подиуме; она видела его угрюмое лицо среди нервничавших Тинки Хэллоуэя, Фреда Киннена, Саймона Притчета.

Искаженные мукой лица вытянулись в ряд над столом, стоящим на подиуме, несмотря на все свои усилия, они не могли скрыть состояние людей, подвергаемых тяжелому испытанию; спокойное лицо Галта казалось сияющим среди них; Дэгни размышляла, кто же здесь заключенный, а кто хозяин положения. Ее взгляд медленно скользил по лицам сидящих за его столом: мистер Томпсон, Висли Мауч, Чик Моррисон, несколько генералов, несколько представителей законодательной власти и — неожиданно — мистер Моуэн, в качестве подачки Галту, как символ крупного бизнеса. Дэгни осмотрела зал в поисках доктора Стадлера, но нигде не увидела его.

Раздававшиеся в зале голоса подобны скачкам температуры у больного лихорадкой, подумала она; они то звучали слишком громко, то наступало мертвое молчание; внезапный смех неожиданно обрывался, и люди, сидевшие за соседними столами, вздрагивали. Лица у всех были натянуты и перекошены абсолютно очевидной, но весьма неблагородной формой напряженности: вынужденными улыбками. Эти люди, думала Дэгни, знают, но не разумом, а вконец сдавшими нервами, что этот банкет — кульминация их мира, его голая суть. Они понимают, что ни их Бог, ни их оружие не в силах сделать так, чтобы это празднество обрело то значение, которое они так отчаянно старались выразить своим видом и поведением. Она не могла заставить себя глотать еду, которая стояла перед ней, горло ее, казалось, перехватил сильный спазм. Она заметила, что и другие сидевшие за ее столом просто притворяются, что едят. Аппетит не пропал только у доктора Ферриса.

Когда перед ней поставили мороженое в хрустальной вазочке, она заметила, что зал внезапно затих, и услышала лязг — это телевизионное оборудование подтаскивали поближе к подиуму. Сейчас, с тоскливым предчувствием подумала она, уверенная, что это предчувствие разделяют все присутствующие. Все смотрели на Галта. Его лицо оставалось непроницаемым.

Не понадобилось призывать к молчанию, когда мистер Томпсон подал знак диктору.

— Сограждане, — крикнул в микрофон диктор, — в этой стране и в любой другой, где слушают нас из большого зала отеля «Вэйн-Фолкленд» в Нью-Йорке, вы показываем вам торжественное начало осуществления плана Джона Галта!

На стене за спиной диктора появился прямоугольник интенсивного голубоватого света — телеэкран, которому надлежало показывать гостям то, что увидит страна.

— План Джона Галта — план мира, процветания и благоденствия! — кричал диктор, в то время как на экране по явилась дрожащая картинка зала. — Рассвет новой эры! Продукт гармоничного слияния гуманистического духа нашего руководства и научного гения Джона Галта! Если ваша вера в будущее подорвана вредительскими слухами, то сейчас вы можете воочию убедиться в счастливом единстве первых лиц нашей страны!.. Леди и джентльмены! — В это время телекамеры направили на стол ораторов и экран заполнило изумленное лицо мистера Моуэна. — Мистер Гораций Басби Моуэн, американский промышленник! — Затем камеру заполнила морщинистая улыбка, вокруг которой застыло подобие лица. — Генерал армии Витингтон Торп! — Камера, как при полицейском освидетельствовании, двигалась от одного лица к другому, не менее предыдущего обезображенному разрушительным страхом отчаяния, неуверенности, презрением к себе, чувством вины. — Лидер большинства в Законодательном собрании… мистер Люциан Фелпс!.. Мистер Висли Мауч!.. Мистер Томпсон!.. — Камера задержалась на лице мистера Томпсона; он одарил сограждан широкой улыбкой, затем повернулся влево с видом торжествующего предчувствия. — Леди и джентльмены, — торжественно произнес диктор, — Джон Галт!

Боже правый! — подумала Дэгни, что они делают? Лицо Джона Галта смотрело с экрана на сограждан, лицо, на котором не отражалось ни малейших признаков страха, боли или вины, а напротив, спокойствие и неуязвимое достоинство. Такое лицо, подумала она, среди этих, других? Что бы они ни замышляли, подумала она, они сами обрекли себя на провал. И больше ничего говорить не надо: вот оно — несовместимое различие в принципах, в подходах, вот он, выбор, и любой человек, если он человек, сразу поймет это.

— Личный секретарь мистера Галта, — произнес диктор в то время, как камера высветила следующее лицо и поспешно продолжила свое движение. — Мистер Кларенс Чик Моррисон… адмирал Гомер Доули… мистер…

Дэгни оглядела окружавшие ее лица, размышляя: увидели ли они разницу? Осознали ли ее? Увидели ли они его? Хотели ли они видеть его подлинным, настоящим?

— Этот банкет, — произнес Чик Моррисон, взявший на себя обязанности распорядителя, — устроен в честь величайшего человека нашей эпохи, талантливейшего творца, лучшего знатока секретов производства, нового лидера нашей экономики — Джона Галта! Если вы слышали его потрясающую речь по радио, у вас, вероятно, нет сомнения в его необычайных способностях. Сейчас он здесь, чтобы сказать вам, что он использует их для вашего блага. Если вас сбили с толку радикальные консерваторы, которые утверждали, что он никогда не будет заодно с нами, что между его и нашими взглядами на жизнь нет никаких точек соприкосновения, что они в корне противоположны, то сегодняшнее событие докажет вам, что все можно уладить и обо всем договориться!

Увидев его, подумала Дэгни, захотят ли они смотреть на кого-то другого? Осознав, что такие, как он, живут в этом мире, что он именно такой, каким может быть человек, — чего же им еще искать? Может ли у них быть другое желание, кроме как достичь в своей душе того, чего он уже достиг? Или их остановит тот факт, что маучи, моррисоны, томпсоны никогда и не стремились к этому? Будут ли они считать маучей людьми, а его чем-то сверхъестественным?

Камера скользила объективом по залу, высвечивая на экране на всю страну лица знаменитых гостей, лица настороженных лидеров и — время от времени — лицо Джона Галта. Он смотрел так, словно его проницательные глаза изучали людей за пределами зала, людей всей страны, которые смотрели на него; непонятно, слышал ли он что-нибудь; его лицо оставалось спокойным.

— Я горд возможностью, — говорил лидер большинства в Законодательном собрании, — отдать дань уважения величайшему организатору экономики, которого когда-либо знал мир, талантливейшему, блестящему проектанту — Джону Галту, человеку, который спасет нас! Я здесь для того, чтобы от имени всех людей поблагодарить его!

Это, с тошнотворным изумлением подумала Дэгни, спектакль чистосердечной лжи. Самое большое мошенничество заключалось в том, что они верили в то, что говорили. Они предлагали Галту лучшее из того, что, с их точки зрения, могли предложить, они пытались соблазнить его тем, что являлось в их представлении самым полным воплощением мечты: безрассудной лестью, невероятным притворством, одобрением без каких-либо критериев оценки, наградой без объяснения, почестью без каких-либо оснований, восхищением без причин, любовью без кодекса ценностей.

— Мы отбросили все мелкие разногласия, — говорил в микрофон Висли Мауч, — все предвзятые мнения, все личные интересы и эгоистичные точки зрения — чтобы служить под бескорыстным руководством Джона Галта!

Почему они слушают? — думала Дэгни. Разве они не видят печать смерти на этих лицах и печать жизни на его лице? К какому состоянию они стремятся? Какого состояния они жаждут для человечества?.. Она оглядела лица присутствующих в зале. Нервные и невыразительные, они отражали лишь сонную апатию и хронический страх. Они смотрели на Галта и на Мауча и не видели разницы между ними, не могли даже заинтересоваться, есть ли разница; их пустой, некритичный, лишенный всякой оценки взгляд, казалось, говорил: «Кто я такой, чтобы судить?» Она вздрогнула, вспомнив его слова: «Когда человек объявляет „Кто я такой, чтобы знать?“, — он говорит: „Кто я такой, чтобы жить?“» А хотят ли они жить? — задумалась она. Казалось, они не хотели предпринять ни малейшего усилия, чтобы хотя бы задуматься об этом… Она видела, что лишь немногие способны на это. Они смотрели на Галта с отчаянной мольбой, с трагическим восхищением — их руки безвольно лежали на столе. Эти люди понимали его сущность, жили в тщетной надежде на его мир, но завтра, если бы они увидели, как его убивают в их присутствии, их руки остались бы столь же безвольны, они отвели бы глаза со словами: «Кто мы такие, чтобы действовать?»

— Единство действий и цели, — говорил Мауч, — приведет нас к лучшей жизни…

Мистер Томпсон склонился к Галту и прошептал с дружеской улыбкой:

— Вы должны будете сказать несколько слов согражданам, немного позже, после меня. Нет, нет, не нужно речи, всего одну-две фразы, не больше. Просто «привет, сограждане» или что-то в этом роде, лишь для того, чтобы они узнали ваш голос.

Слегка усиленное давление «секретарского» дула на ребра Галта добавило еще один молчаливый абзац. Галт не ответил.

— План Джона Галта, — говорил Висли Мауч, — урегулирует все конфликты. Он защитит собственность богатых и многое даст бедным. Он облегчит бремя налогов и обеспечит увеличение государственных пособий. Он снизит цены и поднимет зарплату, обеспечит большую свободу личности и укрепит узы коллективных обязательств. Он соединит эффективность свободного предпринимательства со щедростью плановой экономики.

Дэгни осмотрела несколько лиц — ей потребовалось некоторое усилие, чтобы поверить, что такое возможно, — которые смотрели на Галта с ненавистью. Она заметила, что Джим был одним из них. Когда на телеэкране маячила фигура Мауча, эти лица оставались скучающе спокойными, они не выражали удовольствия, но на них лежала печать утешительного знания, что от них ничего не требуется и что ничто не является прочным и неизменным. Когда на экране появлялась фигура Галта, губы их сжимались, а лица вытягивались, во взглядах появлялась напряженность. Внезапно Дэгни ясно ощутила, что они боятся четкости его лица, ясности его черт, ощущения реальности его бытия, объективного существования. Они ненавидят его за то, что он такой, какой есть, подумала она и почувствовала жуткий ужас, поняв суть их души; они ненавидят его за способность жить. А хотят ли жить они! — с усмешкой подумала Дэгни. Несмотря на оцепенение, охватившее ее сознание, она вспомнила его высказывание: «Желание быть никем — это желание вообще перестать быть».

Теперь мистер Томпсон суетливо кричал в микрофон, взяв бодрый «народный» тон:

— Это говорю вам я: дайте по зубам тем сомневающимся, которые стремятся к расколу и сеют страх! Они говорили вам, что Джон Галт никогда не объединится с нами, не так ли? И что? Вот он здесь, лично, по собственному желанию, за этим столом и во главе страны! Он хочет, готов и может служить на благо своего народа! И ни один из вас никогда больше не должен сомневаться или сдаваться! Завтрашний день уже наступил — и какой день! Еда три раза в день для каждого, и так каждый день, машина в каждом гараже, бесплатное электричество, производимое каким-то хитрым мотором, подобного которому мы с вами никогда еще и не видели! Все, что от вас требуется, — это потерпеть еще немного! Терпение, вера и единство — вот рецепт прогресса! Мы должны жить в согласии друг с другом и с остальным миром, как одна большая, дружная семья, все должны работать на благо всех! Мы нашли лидера, который побьет все рекорды нашей богатой истории! Его заставила прийти сюда любовь к человечеству — чтобы служить вам, защищать вас и заботиться о вас! Он услышал ваши мольбы и с готовностью вызвался исполнить наш общий человеческий долг! Каждый из нас — сторож своему брату. Нет человека, который был бы как остров, сам по себе! А сейчас вы услышите его голос, услышите его обращение к вам!.. Леди и джентльмены, — произнес он торжественно, — Джон Галт обращается к большой семье рода человеческого!

На экране появился Галт. Мгновение он не двигался. Затем быстрым отточенным движением, так, что рука «секретаря» не успела за ним, поднялся с места и отклонился в сторону — направленное на него дуло револьвера предстало взорам всего мира; некоторое время он стоял лицом к телекамерам, глядя в лицо невидимым зрителям, затем произнес:

— Убирайтесь с дороги!