Часть II.
Фабрика сумасшествия
[Великий Инквизитор:] О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы…
Федор Достоевский[437]
В прежние времена, когда атеистов предлагалось сжигать, в обычае милосердных людей было предложить взамен заключение в сумасшедшем доме; мы не удивляемся, когда видим это и в наши дни, при этом палачи аплодируют сами себе, потому что взамен преследования за веру они нашли столь гуманный и христианский способ поступать с этими несчастными, не без молчаливого чувства удовлетворения от того, что наказуемые получили по заслугам.
Джон Стюарт Милль[438]
Глава 9.
Новый производитель — Бенджамин Раш, отец американской психиатрии
Когда приверженец Джефферсона набредал на понятие зла в теологии или нравственной философии, он приспосабливал его таким образом, чтобы можно было объяснить его еще одной болезнью — болезнью нравственного чувства, по сути, однако, не отличающейся от телесных болезней. Укорять человека за испорченность его нравственного чувства после этого — все равно что стыдить его за то, что он может заболеть желтой лихорадкой, или упрекать фургон за сломанное колесо.
Дэниель Дж. Бурстин[439]
Переход от средневекового сознания к современному повлек за собой массовое идеологическое обращение из теологического взгляда на мир в научный. Моя точка зрения состоит в том, что становление понятия «душевная болезнь» лучше всего поддается пониманию именно как составляющая этих изменений. Состояния или аспекты поведения, которые мы сейчас называем душевными заболеваниями, не считались до этого болезнями наряду с диабетом или инфарктом миокарда. Они были известны под другими названиями, такими как ересь, грех, содомия, одержимость и т. д., либо признавались естественными и обычными состояниями, для которых не требовалось специального названия. В XVIII и XIX веках целый спектр явлений, которые никогда прежде не осмыслялись в терминах медицины, был поименован и подвергся классификации в качестве болезней. Этот процесс, который привел к формированию дисциплины, известной как психиатрия, был составной частью более широкого процесса замены религиозных понятий научными. Природа заняла место Бога, государство — Церкви, а душевная болезнь — колдовства.
Что касается естественных наук, то мы стали свидетелями глубоких перемен в теории и на практике: мы применяем удобрения, а не приносим в жертву животных, чтобы улучшить урожай, используем препараты и хирургию, а не ворожбу, чтобы лечить болезни, а также энергию, выработанную из движения масс воды, сжигания горючих веществ и ядерной реакции расщепляющихся материалов, вместо молитвы, чтобы осушать моря и рассеивать своих врагов. Однако «общественные науки» не подверглись изменениям сравнимого масштаба[440]. Описания и объяснения человеческого поведения и способов управления обществом чаще всего представляют собой просто старые религиозные описания и объяснения, переписанные в свежих, звучащих по-научному терминах. Это обстоятельство, как мы уже видели[441], становится особенно очевидным в отношении замены теологического понятия «ересь» медицинским понятием душевной болезни, а религиозных санкций в форме заточения в темницу или сожжения у столба — на психиатрические санкции заточения в больницу или пытки, именуемые лечением. Такого рода переход от религиозного умозрения к медицинскому и от морального контроля над личным поведением — к социальному особенно хорошо заметен в мыслях и действиях большинства психиатров эпохи Просвещения. Выдающимся примером служит Бенджамин Раш. Его идеи и труды проиллюстрируют мои доводы о происхождении, природе и применении понятия душевной болезни.
Бенджамин Раш (1746—1813) был главным врачом Континентальной армии, а также служил профессором физики и деканом медицинского факультета университета Пенсильвании. Он является бесспорным отцом американской психиатрии: его портрет украшает собой официальную печать Американской психиатрической ассоциации. Что же это был за человек? Каковы были его психиатрические теории и практики?
Раш прославлен в качестве основателя американской психиатрии потому, что он заявил об отсутствии различий между умственными и телесными болезнями, а также потому, что, используя свое чрезвычайное личное влияние в качестве успешного врача и друга отцов-основателей, сумел распространить свои идеи о сумасшествии. Иными словами, он был первым американским врачом, который потребовал признания социальных проблем медицинскими с последующим принудительным контролем при помощи «терапевтических», а не «карательных» мер. Как мы увидим, идеи Раша и в йаши дни звучат замечательно свежо, потому что социальные проблемы, которые пытался контролировать Раш, все еще с нами, а также потому, что мы все еще пытаемся контролировать их с помощью медицинских санкций.
В 1812 году Раш опубликовал свой главный труд, озаглавленный «Медицинские исследования и наблюдения болезней разума»[442]. Эта работа пережила несколько изданий, была переведена на несколько языков и помогла укрепить за психиатрией статус медицинской специальности. В письме к своему другу Джону Адамсу Раш пишет: «Вопросы [умственных заболеваний] были до сих пор окутаны тайной. Я постарался низвести их до уровня всех остальных болезней человеческого тела и показать, что разум и тело движутся одними и теми же причинами и подчиняются одним и тем же законам»[443].
Свидетельства, представленные Рашем в пользу данного убеждения, конечно же, были ужасающе неадекватными. «…Семь восьмых от всех душевнобольных пациентов в больнице Пенсильвании в 1811 году имели учащенный пульс…»[444] В сочетании с персональным авторитетом Раша, однако, этого «симптома», истолкованного как «…недвусмысленный признак интеллектуального расстройства», оказалось достаточно, чтобы добиться президентского помилования для осужденного убийцы[445]. Не обладая способностью опытным путем доказать, что умственные и физические заболевания — это одно и то же, Раш пытался «доказать» это стратегически, используя одни и те же лечебные меры: «Я заключаю, что сумасшествие главным образом сосредоточено в кровеносных сосудах, исходя из того, что меры, которые наиболее быстро и уверенно его излечивают, являются теми самыми, которые излечивают лихорадку или болезнь в кровеносных сосудах и других частях тела, вызванную иными причинами»[446].
В отличие от своих современников, работавших в сфере физических наук, широко прославленный ученый-медик Раш не открыл ничего. Что он делал, так это внедрял свои «новшества». Он по-новому использовал понятие безумия. Например, он был уверен в том, что после заключения мира в 1783 году народ Соединенных Штатов не был готов к своему новому положению. Он дал поведению народа следующее объяснение:
Избыток страсти к свободе, подогретый успехом в достижении цели войны, произвел во многих людях мнения и поведение, которые невозможно ни удалить увещеванием, ни ограничить властью… Чрезмерное воздействие, которое эти мнения оказали на понятия, стремления и нравы многих граждан Соединенных Штатов, привело к возникновению разновидности сумасшествия, которое я возьму на себя смелость обозначить словом анархия[447].
Это была не единственная из его психиатрических интерпретаций народных настроений, своего рода поэтических метафор, оформленных в медицинскую идиому.
Напротив, это была фиксированная точка зрения, настоящие идеологические очки, через которые Раш смотрел на мир. Его глаза воспринимали все вокруг в понятиях здоровья и болезни. Оппозицию революции он классифицировал как болезнь, поддержку — как терапию. Американцы, лояльные британской короне, «были подвержены болезни, которую Раш окрестил „революциона” (revolutiona)… [в то время как] женщины, которые благожелательно относились к делу революции, излечивались от истерии»[448].
Раш был виртуозом медицинской метафоры, осмыслявшим общественные и нравственные проблемы в медицинских терминах. Показателен в этом отношении предложенный им своего рода словарь под заглавием «Моральный и физический термометр», в котором предлагаются медицинские эквиваленты для нравственных понятий. «Наверху шкалы, — объясняет Карл Бингер, — располагается умеренность, которая ведет к здоровью и достатку. Она совместима с питьем воды, молока и небольшого количества пива. Веселье, сила и питание также могут сочетаться с сидром и перри (грушевый сидр. — Пер.), вином, портером, а также крепким пивом при приеме в небольших количествах и только с едой. Затем шкала быстро понижается до 70° ниже нуля, начиная пуншем и проходя через тодди (разновидность пунша. — Пер.),яичный ром, грог, флип и шраб (фруктовый сок с водкой или ромом. — Пер.)у добавление крепких жидкостей в сладкие в подкрепляющие напитки…»[449] и т. д. В своем письме Джереми Белкнапу Раш пишет: «В 1915 году пьяница, как я надеюсь, будет отвергаться обществом, как лжец или вор, а употребление спиртных напитков в семьях станет столь же редким, как напитков, изготовленных из мышьяка или отвара болиголова»[450].
Иными словами, Раш создавал антиалкогольную пропаганду, наполняя ее медицинской риторикой. Бингер полагает, что «именно он, несмотря на свой моральный Ригоризм, опознал тягу к крепким напиткам как медицинскую и общественную проблему первой величины, которой она, к несчастью, все еще остается»[451]. То, как человек оценивает действия Раша, зависит, безусловно, от того, что он думает по поводу идеологии психиатрического империализма и свойственных ему псевдомедицинских санкций. Бингер, будучи выдающейся фигурой американского движения за душевное здоровье, восхваляет Раша за то, что он «опознал» пьянство как медицинскую проблему. Однако Раш не опознал пьянство как медицинскую проблему, а определил его в качестве таковой[452].
Что касается непристойностей, к произношению которых склонны так называемые сумасшедшие, то Раш полагал, что их слова не имеют смысла и, следовательно, — «непочтительны не более, чем эпилептический припадок…». Этот взгляд он относил к «учениям… медицинской науки…»[453]. Рашу, для того чтобы придерживаться такого мнения, необходимо было рассматривать людей в качестве неодушевленных предметов. Именно так он и делал, сравнивая «очевидные пороки этих умственно неполноценных людей… с разрушительными веществами, которые иногда выбрасываются на поверхность земного шара при землетрясении…»[454]. Однажды вступив на тропу перетолковывания социальных отклонений в качестве душевных болезней, Раш был готов идти до конца. То, насколько далеко он в этом зашел, может показаться невероятным даже современному читателю, приученному рассматривать всякие виды нежелательного поведения как проявления умственного расстройства.
«Уныние, стыд, страх, ужас, гнев, — заявляет Раш без каких-либо уточнений, — не подпадают под действие законодательных актов, являясь примерами скоротечного сумасшествия… Самоубийство является сумасшествием»[455]. Он бесстрашно дает определения душевному здоровью и безумию: «Здравомыслие — это способность судить о вещах так же, как это делают другие люди, как это установлено обычаем, и т. д. Безумие — отступление от этого»[456]. Раш, таким образом, приравнивает душевное здоровье к социальному конформизму, а отступление от конформизма — к душевной болезни. Кто же должен решать, отступает индивид от общего суждения или нет? «Врачи наилучшим образом судят о здравомыслии»[457], — отвечает Раш, как бы предваряя вопрос. Неудивительно, что он стал «святым заступником» Американской психиатрической ассоциации и историков психиатрии, призванных неизменно убеждать людей в том, что нонконформизм — это болезнь, а не инакомыслие и что психиатрия — это отрасль медицинская, а не полицейская. Примечательно и то, каким образом Раш, подписавший Декларацию независимости США и поддерживавший дружеские отношения со многими из отцов-основателей, рассматривал юридическое и политическое положение предполагаемого сумасшедшего. «Отсутствие рассудка, — утверждал он, — аннулирует общественный договор для человека, лишает его правоспособности, упраздняет его свидетельство в суде, нравственные обязательства и др.»[458] Психиатры до сих пор применяют похожие обороты речи для оправдания насильственных мер, используемых по отношению к так называемым душевнобольным. Однако Раш, будучи исключительно высокообразованным человеком, владея прекрасным английским языком, должен был понимать обманчивость такой риторики. «Отсутствие рассудка» не может аннулировать рбществен-ный договор, не может оно и лишить его правоспособности. Оно может только зачислить его в число глупых и недостаточно подготовленных для отправления гражданских обязанностей. Именно индивиды (которые стоят у власти), а не болезни (которые понижают умственные способности) устанавливают юридические и политические ограничения в отношении других людей, включая и те, которые перечислил Раш.
Раш также настаивал на том, что преступления — это болезни. Часто эту идею ошибочно приписывают современным психиатрам. Один из предложенных Рашем классов душевных заболеваний назывался «расстройством воли». Убийство и воровство — «симптомы» болезни. «Я выбрал, — пишет Раш, — именно эти два симптома болезни (поскольку это не порок) из других ее болезненных воздействий для того, чтобы спасти лиц, пораженных ею, от руки правосудия и позаботиться о них, как подобает доброй и милостивой руке медицины»[459]. Мы скоро увидим, насколько доброй и милостивой была «медицинская рука» самого Раша. Пока же необходимо отметить, что в вышеизложенном абзаце Раш признает, возможно непреднамеренно, что он считает убийство и воровство симптомами болезни не вследствие того, что они являются таковыми, а просто чтобы оправдать передачу воров и убийц из-под контроля полицейских и судей под контроль врачей и содержателей сумасшедших домов. Кроме этого, Раш считал и ложь заболеванием, даже «телесным заболеванием… Люди, больные им, не способны говорить правду ни по какому предмету… »[460]. Тот факт, что большинство болезней, «открытых» Рашем, были неизлечимы, не вызывал у него беспокойства. «Говорят, что ложь как порок неизлечима. То же самое можно сказать о ней как о болезни, когда она проявляется во взрослом состоянии»[461].
Наиболее показательным для иллюстрации метода психиатрических изысканий Раша является «открытие» им душевной болезни, которую он назвал «повреждение принципа веры, или религиозной способности»[462]. «Эта способность разума, — утверждает Раш, — подвержена расстройству и болезни, в результате которой наступает неспособность поверить в такие вещи, которые поддерживаются всеми свидетельствами и обычно внушают веру»[463]. Среди пациентов, страдающих от этой болезни, Раш перечисляет «лиц, которые отрицают веру в полезность медицины, применяемой правильно воспитанными врачами; безоговорочно доверяющих знахарям; [и] лиц, отказывающихся принять свидетельства людей в пользу истинности христианской религии, но верящих в любые события мирской истории»[464].
Изложенная столь откровенно, цель семантического перехода от морали к медицине угрожающе ясна. Cui bono? Кому выгодно? Пациенту? Нет. Священнику? Нет. Врачу? Да.
То обстоятельство, что медицинская концептуализация социальных проблем, предпринятая Рашем, или то поведение личности, которое он не одобрял, послужили оправданием медицинского контроля, становится окончательно ясным из прочтения его собственных текстов и заявлений. «Если ошибки коллег начинали беспокоить его, — сообщает нам Бингер, — он пытался объяснить их тем, что большая часть людей „страдает от того или иного вида сумасшествия”»[465]. Раш был ревностным защитником психиатрической госпитализации в качестве меры «лечения», и он, очевидно, предпочел бы держать своих врагов за решетками психиатрической лечебницы по меньшей мере. Например, для «лжи… как болезни» он прописывает «в качестве единственного лечения… телесную боль, вызванную розгой, или заключение, или лишение пищи»[466].
Те же принципы и методы — медицинский диагноз с последующими мерами принудительного контроля, основанными на нем, характерны для отношения Раша к алкоголизму. Он не только объявляет «употребление крепких напитков» болезнью, но и защищает принудительный медицинский контроль за ним. Для осуществления такого контроля он, не раздумывая, призывает на помощь полицейские власти государства. Понятно, почему американская психиатрия объявляет его своим отцом-основателем. «Они [потребители крепких напитков] в той же мере подлежат общественной заботе и милосердию, — утверждает Раш, — что и сумасшедшие. В действительности они наносят даже больший вред обществу, чем душевнобольные. Кто может подсчитать чрезвычайное влияние пьяного мужа или жены на имущество и мораль семьи…»[467] Вот так защита собственности и морали превратилась в медицинскую проблему. Следует отметить, что Бингер целиком разделяет взгляды Раша на алкоголизм: «Спустя полтора столетия мы можем только повторить эти слова и проаплодировать им… Общество до сих пор не последовало совету Раша и не решило этой по-прежнему насущной проблемы»[468].
Так пуританскую этику замаскировали под медицинскую заботу, опирающуюся на научные данные о болезнях и их лечении. Результатом стали психиатрическая Риторика диагностов и психиатрическая практика принуждения и притеснения во имя душевного здоровья.
Приняв эту позицию, ревностный медицинский работник занял место священника в крестовом походе. Даже Бингер признает, что Раш был проповедующим реформатором: «Он ни в коей мере не был чистым ученым, способным взирать на людские слабости с холодной высоты. Это был скорее Савонарола, чем Леонардо»[469].
Неудивительно, что «Раш обратил свой реформаторский пыл против привычки курить табак, которая, по его мнению, вызывала желание принимать крепкие напитки и была разрушительна для здоровья и для морали. В целом он находил курильщиков отвратительными»[470]. В битве с табаком[471], как и в битве с алкоголем, оружием Раша были не аргументы, основанные на информации, а устрашение, опирающееся на угрозу. Это была старая риторика адского пламени и серного дыма, выраженная на языке медицины. Раш угрожал своим возможным пациентам (а он считал все общество своими пациентами) ужасными медицинскими последствиями питья и курения, точно так же, как его клерикальные собратья грозили своим прихожанам и всем прочим, до кого они могли дотянуться, вечным проклятием.
Бингер говорит, что Раш «считал себя врачом, призванным лечить не только больных мужчин и женщин, но и болезни общества»[472]. Более того, «врач XVIII века был авторитарной фигурой, и Раш, вследствие своей чрезвычайной личной притягательности, интеллекта и своей репутации величайшего доктора Америки, был истинным воплощением авторитета. Он без раздумий пользовался этим, чтобы достигать необходимой глубины морального и эмоционального внушения»[473].
Бингер пытается обелить автократические методы Раша, которые включали в себя нечто большее, чем простое «внушение». Бингер сообщает, например, о том, что «если пациент считал, что у него в желудке живет змея, Раш не замедлил бы посадить змею в его ночной горшок»[474]. И это не единственная его уловка. Напротив, это был пример систематического обмана на службе у «психиатрической терапии» Раша. «Исцеление пациента, который считает себя стеклом, — советует Раш, — может легко быть достигнуто, если из-под пациента выдернуть стул, на который он собирается сесть, а позже показать ему большой набор кусков разбитого стекла в качестве фрагментов его тела»[475]. Излагая похожий случай, Раш не без одобрения описывает исцеление пациента, «который верил, будто он — растение. Один из его товарищей, которому нравился такой бред, внушил ему, что без полива он не выживет, и, убедив пациента в том, что его поливают из чайника, помочился ему на голову»[476]. А вот еще один прием, рекомендованный Рашем: «Я слышал о человеке, страдавшем этой болезнью [сумасшествием], который полагал себя мертвым и которого мгновенно излечил врач, на его глазах предложивший его друзьям вскрыть тело для того, чтобы обнаружить причину смерти»[477].
Эти эпизоды иллюстрируют суть отношений между алиенистом[478] и душевнобольным пациентом, а также соответствующие им понятия сумасшествия и лечения. Если гражданин говорит неправду, то он — больной, страдающий от душевной болезни, но если ложь произносит психиатр, то он — великодушный терапевт, устремивший все свои помыслы на исцеление пациента[479].
Бингер признает, что «контроль составлял суть терапевтической деятельности Раша»[480], но принижает свойственные Рашу рвение, склонность к насильственному вмешательству и откровенную жестокость. «Контроль», о котором говорит Бингер, был направлен исключительно на пациента. Самоконтроль не был частью терапевтического арсенала Раша. Недостаток последнего характерен и для арсенала современного психиатра. Не делать ничего — было главным кошмаром для Раша. Поскольку сам я считаю, что выбор «терапевтических» мер, которые он применял к душевнобольным пациентам, показывает прежде всего, каким человеком был он сам (что справедливо и для современных психиатров), мы должны уделить его методам особое внимание.
Раш верил, что для исцеления сумасшествия врач должен достичь абсолютного контроля над личностью душевнобольного. Он не был одинок в этом мнении, которого, по сути, придерживается и большинство современных психиатров. Великий Филипп Пинель, которого почитают за то, что он снял цепи с душевнобольных, сам был бескомпромиссным сторонником психиатрического принуждения. Он выступал за отмену цепей и телесных наказаний для душевнобольных не потому, что желал восстановить их свободу, а потому, что верил, будто в правильно организованном сумасшедшем доме пациенты будут настолько впечатлены ошеломляющей властью и авторитетом администрации, что потребности в грубых мерах просто не возникнет. Написанный Пинелем «Трактат о безумии» изобилует восхвалением «устрашения» и «ограничения», о чем свидетельствует следующий отрывок: «Если же [сумасшедший] сталкивается с очевидно превосходящими силами, он подчиняется им без противодействия и насилия». «В рассмотренных нами случаях сумасшествия мы наблюдали благотворные результаты устрашения без жестокостей, притеснения без насилия и торжества без гнева»[481].
В свою очередь Раш отстаивал благотворность не только сознательного обмана пациента, «лжи во благо», но и других разновидностей вмешательства, в особенности принудительной госпитализации. Для него это тоже был «терапевтический» метод. «Необходимо, — пишет Раш, — подробно описать, как добиться полного управления пациентами, которые поражены [сумасшествием], и, таким образом, обеспечить их повиновение и уважение, дабы врач получил возможность прибегать к своим целительным мерам с легкостью и уверенностью, добиваясь успеха»[482].
Одним из любимых «лекарств» Раша был «ужас», который, как он полагал, «властно влияет на тело через разум и должен применяться для исцеления сумасшествия»[483]. А чтобы ужаснуть пациента как следует, нужно было убрать его из привычной домашней обстановки и заключить в сумасшедший дом. Уже одно это действие Раш считал терапевтическим: «Лишение сумасшедшего его свободы иногда оказывало наиболее оздоровительное воздействие…»[484] Во времена Раша такая мера применялась с легкостью. До середины XIX века американский врач имел неоспоримую власть подвергнуть медицинскому заключению любого индивида, которого он считал нуждающимся в помощи по душевной болезни. Все, что Раш должен был сделать для принудительной госпитализации пациента, — это написать «на случайном клочке бумаги, — по воспоминаниям Дойча, — что „Джеймс Спраул — подходящий пациент для больницы Пенсильвании”, — и поставить свою подпись»[485].
Было бы, впрочем, ошибкой считать, что Раш забывал при этом об ущемлении личной свободы в условиях медицинской или психиатрической принудительной госпитализации. Он просто думал, как думают и сегодня многие современные психиатры, что эта утрата свободы целиком оправдывается защитой всего общества. Психиатрические взгляды на лишение граждан свободы за все это время ни на дюйм не продвинулись от той позиции, которую Раш занимал по этому вопросу. «Пусть не говорят, — заявлял Раш по поводу своего предложения заключать под стражу пьяниц, — будто заключение таких лиц в больницу будет посягательством на их личную свободу, несовместимым со свободами, которые блюдет наше правительство. Мы не прибегаем к этому аргументу, когда заключаем в тюрьму вора, а если учесть совокупное зло, причиняемое пьяницами, которых куда больше, чем воров, и те несчастья, которые причиняет обществу их безнравственный пример, куда более пагубный, чем случаи воровства, становится очевидным, что безопасность и процветание общества получат большую поддержку, если помещать под стражу именно их, а не обычных воров. Чтобы предотвратить несправедливость и притеснения, ни один человек не должен направляться в предполагаемую больницу или дом трезвости без обследования и решения суда, состоящего из врача и двоих или троих мировых судей или комиссаров, назначенных для этого»[486].
Как только пациент оказался в психиатрическом заключении и утратил способность сопротивляться терапевтическим усилиям своего врача, Раш советует приступить к ряду крайне неприятных для пациента действий. По сути, даже во времена Раша некоторые из них были неотличимы от пыток. Они и назывались бы пытками, если кто-то попытался бы прибегнуть к ним вне медицинского учреждения. Раша выдают его собственные слова. Рекомендовав некоторые из этих приемов, он заявляет: «Если все упомянутые средства оказались неэффективными, следует обратиться к определенным способам принуждения, дабы установить руководство над душевнобольным»[487]. Затем, обозрев целиком свой арсенал психиатрических средств, Раш с очевидным удовлетворением замечает, что «при надлежащем применении этих мягких и внушающих страх методов наказания, цепи — редко, а кнут — никогда не потребуются для управления безумными людьми. Я исключаю лишь те случаи, когда неожиданное и [sic!] неспровоцированное нападение на врачей или надзирателей может потребовать удара или двух кнутом или рукой в качестве необходимой меры самозащиты»[488].
Иногда Раш называет свои методы «способами лечения», а иногда и «наказаниями». Следующий пример с безошибочной ясностью показывает, что на самом деле Раш думал о душевнобольных: он сравнивает их с неукрощенными животными, подчинить которых—обязанность врача. В список своих терапевтических рекомендаций, в котором мы находим «ограничение посредством смирительной рубашки… лишение привычной пищи… обливание холодной водой…»[489], кровопускание, заключение в одиночной, а также в темной палате, Раш включает еще и «удержание тела в прямом положении». Вот как работает этот метод: «В Англии существует метод укрощения норовистых лошадей, когда сперва их загоняют, так это называется, а затем не позволяют спать или ложиться на землю, вгоняя в их тела остро наточенные гвозди на два или три дня и ночи. Того же самого, я в этом не сомневаюсь, можно достичь в отношении сумасшедших, если удерживать их в положении стоя и в бодрствующем состоянии по двадцать четыре часа, но другими и более щадящими средствами»[490].
Одним из наиболее признанных терапевтических нововведений Раша стало устройство, которому он дал название «успокоитель»[491]. Вот как Дойч описывает этот аппарат: «…Успокоитель состоял из кресла, в котором пациента закрепляли с руками и ногами, а также устройства для закрепления головы пациента в определенном положении. Этот аппарат был предназначен для понижения пульса пациента за счет ослабления мускульной активности… тела пациента. Хотя наши современники посчитали бы его орудием дьявольской пытки, он на самом деле был создан Рашем из самых гуманных побуждений»[492]. Представляется, что современники Раша тоже должны были считать этот инструмент орудием пытки, поскольку нет свидетельств того, что они когда-либо добровольно соглашались на его применение[493].
Подобно многим другим психиатрическим открытиям и нововведениям, успокоительное кресло Раша представляло собой адаптацию инквизиторского инструмента для работы с ведьмами, известного как «ведьмин стул». Это устройство представляло собой «железное кресло с тупыми иглами по всей его поверхности, на котором обвиняемую фиксировали специальными замками, разжигая под сиденьем огонь… идея пытки состояла в том, что она помогала достичь истины. Боль доводила душу человека до крайней точки его смертного существования. Здесь, во всей ее обнаженности, ей задавали вопрос и она отвечала на него»[494].
Другим вкладом Раша в психиатрическую тёрапию стала машина, которую он называл «гиратор». Она состояла из «вращающейся доски, к которой привязывали пациентов, страдающих от „тихого сумасшествия”, так чтобы голова находилась как можно дальше от центра. Ее было можно вращать с дикой скоростью, вызывая сильный приток крови к голове…»[495]. Ирония в том, что в наши дни психиатры и представители общественных наук не моргнув глазом отвергают «патриотизм» как оправдание насилия по отношению к зарубежным врагам — и тепло приветствуют «терапевтизм» как оправдание насилия по отношению к душевнобольным пациентам. Как мы уже видели, Дойч объясняет изобретение Рашем «успокоителя» гуманными соображениями. На самом деле мы вообще не можем быть уверены в том, почему он изобрел его. Мы знаем только, что Раш заявлял о том, что им двигали благие намерения. В письме, датированном 1810 годом, он так описывает цель этого изобретения: «Чтобы избежать этих зол „успокоителя” и в то же время сохранить все выгоды принуждения, я прибегнул к помощи настоящего столяра-краснодеревщика…»[496] (курсив мой. — Т. С.). Тем не менее Бингер настойчиво утверждает, что действия Раша полностью оправдываются его намерениями.
Психиатрия не откажется от своих насильственных и принудительных методов до тех пор, пока не осудит их применение своими героями. Вот почему я критикую не только методы лечения Рашем душевнобольных, но и их одобрение и прославление современными психиатрами и обществоведами[497]. Факты более не оспариваются. Даже Дойч признает их, хотя и старается избегать обвинений в адрес Раша и других «великих» психиатрических творцов добра. «Довольно странно, — пишет он, — что пытки и ужасы, которые в предыдущие века применялись в качестве откровенных наказаний, получили в эту эпоху благословение уважаемых теоретиков медицины в качестве достойных восхваления терапевтических мер… Врачи, специализирующиеся на заботе о безумных, превзошли самих себя в создании механизмов устрашения»[498]. Однако все это выглядит странным лишь до тех пор, пока мы наивно считаем «душевное расстройство» настоящей болезнью, а не категорией, ставшей преемником понятия «ересь», покуда мы считаем психиатров врачами, а не последователями инквизиторов в деле принудительного контроля, до тех пор, пока психиатрическое вмешательство представляется нам лечебной мерой, а не наказанием, заменившим инквизиторские пытки[499].
«Успокоителем» и «гиратором» не исчерпываются терапевтические методы Раша. Он применял «ныряние», которое состояло в погружении пациентки в воду со словами о том, что ее утопят. Дойч защищает эту грубую адаптацию «испытания водой» времен охоты на ведьм заявлением о том, что терапии Раша «были воистину нежными, если сравнивать их с методами, которые допускали многие из его признанных современников»[500], в то время как Бингер называет «ныряние» «разновидностью остроумного устрашения»[501].
Отец американской психиатрии, таким образом, оказывается авторитарной, господствующей, склонной к насилию, ревностной персоной. Он усматривал душевную болезнь повсюду, куда только падал его взгляд, и был готов применять самые устрашающие меры, для того чтобы контролировать это ужасающее бедствие. В самой этой позиции усматриваются корни того вреда, от которого доблестный защитник нас предположительно уберегает. «Диагност» такого рода, будь то священник или врач, не отыскивает ни ведьм, ни сумасшедших. Он создает их. Никто, конечно же, не мог сказать, скольких жертв сотворил Раш. Судьба одной из них, однако, заслуживает краткого упоминания. Я имею в виду Джона, сына самого Раша.
Может показаться неблаговидным это обсуждение семейных дел психиатра, чьи идеи и практики должны интересовать автора прежде всего. Подобно большинству людей, я считаю доводы ad hominem[502] отталкивающими и не намереваюсь полагаться на них. Однако в том, что касается исследования человеческого поведения, существует важное различие между усилиями, нацеленными на обесценивание идей и достижений человека путем указания на неприглядные стороны его личной жизни, и рассмотрением определенных аспектов личной жизни человека для того, чтобы установить, какое воздействие эта сторона жизни оказала на него как на частное лицо и как на общественного деятеля. Такое использование частных сведений о психиатрах, психологах, политиках, художниках и т. д. может, как мне кажется, быть и правомерным, и полезным.
Легко видеть, что первый ребенок такого человека, как Бенджамин Раш, мог испытывать трудности в том, чтобы выстроить свою самостоятельную жизнь. Так оно и было. Джон Раш начал изучать медицину, прервал это занятие ради карьеры на флоте, возобновил свое образование и получил степень только для того, чтобы вновь отказаться от карьеры врача. 11 декабря 1802 года Бенджамин Раш сделал такую запись в своей «Книге общих мест»: «Сегодня мой сын Джон возобновил изучение медицины. Он так стремился вернуться в мой дом и к моему ремеслу, что „готов заменить одного из моих слуг-мужчин, и даже согласен скорее чистить мою конюшню, чем продолжать жить на судне в море»[503]. Нам остается гадать, почему сын должен был (или ощущал, что он должен) так унижаться перед отцом, чтобы возвратиться домой, и почему Раш-старший зафиксировал это уничижение своего сына в дневнике.
Джон вернулся домой и получил медицинскую степень в 1804 году. Его диссертация была посвящена отцу. Затем, вместо назначения в общую больницу Филадельфии, где он находился бы в тени своего отца, он вернулся на флот как шкипер. Его морская карьера продлилась менее чем четыре года. В 1807 году Джон Раш подрался на дуэли с одним из своих ближайших друзей, Бенджамином Тэйлором, и убил его. В течение года после этого он пытался совершить самоубийство. В феврале 1810 года Джона возвратили в родительский дом. Вот как отец описал его: «Ни объятия, ни слезы его родителей, братьев и сестер не смогли заставить его говорить с нами. Его скорбь, нерасчесанные волосы и длинная борода усугубляли расстройство, вызванное болезнью его разума…»[504] У нас нет ни возможности, ни необходимости восстанавливать здесь всю сложность положения Джона Раша[505]. Должно хватить описания того, что произошло с ним далее: он был помещен под замок в больницу своего отца, где оставался, за исключением краткого периода «ремиссии»[506], до самой своей смерти двадцатью семью годами позже. 2 января 1811 года Раш пишет Джефферсону: «Моему сыну лучше. Он внимательнее относится к своей одежде, вновь и вновь открывает книгу… Сейчас он в камере в больнице Пенсильвании, где, судя по всему, он и окончит свои дни»[507]. «Этот прогноз, — сухо комментирует Бингер, — оказался точным»[508].
Однако эта «точность», безусловно, не служит оправданием случившегося. Раш не только «спрогнозировал» пожизненное заключение своего сына, он сам начал процедуру госпитализации. Бингер не комментирует того факта, что Раш возглавлял больницу Пенсильвании и был, следовательно, не только отцом Джона, но и его доктором, психиатром и тюремщиком. А ведь во времена Раша, как и в нынешние, среди врачей было принято не лечить членов своих собственных семей.
Этот портрет Раша как врача и психиатра будет неполон, если не затронуть его отношение к чернокожим. Будучи одним из подписавших Декларацию независимости и одним из первых аболиционистов[509], Раш обычно считается великим либералом, то есть человеком, любящим свободу. Что очень далеко от истины. Любя свободу, власть он любил куда больше[510]. Его идеи в отношении негров отражают этот факт удивительным образом.
Бингер намекает на то, что между оппозицией Раша рабству и пьянству существовало сходство, можно сказать, связь: «Два вопроса продолжали мучить Раша и не давали ему покоя. Одним из них было существование рабства в Соединенных Штатах… другим — злоупотребление спиртными напитками и повсеместное пьянство»[511].
Негры, заявлял Раш, вызывали в нем особые чувства. «Я люблю даже само название „Африка”, — писал он Джереми Блекнэпу, — и никогда я не смотрю на нёгра-раба или свободного без чувств, которые я редко Испытываю в той же степени по отношению к моим несчастным сотоварищам более светлого цвета кожи»[512]. Примечательно, что Раш называет своих белых сограждан «несчастными» — термин, который врачи обычно используют в отношении неизлечимо больных. Отношение Раша к неграм выдает его глубоко укорененный патернализм. Подобно многим современным либералам, Раш дискриминирует от противного: он рассматривает негров как особо ценных существ, таким образом косвенно обозначая свое особенное благородство и защиту в отношении слабых. Но еще более удивительна, чем самопровозглашенная любовь Раша к неграм, собственно сама его теория негритянства (Negritude). Раш не верит ни в то, что Бог создал негров черными, ни в то, что негры черны от природы. Вместо этого он полагал, что негритянство — это болезнь! Эта теория, столь созвучная его панмедицинскому взгляду на жизнь и поддерживавшая его терапевтическое рвение по отношению ко всему, что ему не нравилось или что он считал низшим, заслуживает нашего самого пристального внимания.
Поколение Раша разрывалось между утверждениями Декларации независимости и реалиями рабства. В сердце Декларации лежала «самоочевидная истина… что все люди сотворены равными». В сердце рабства лежала глубоко укорененная вера в то, что негр в расовом отношении стоит ниже белого человека. Американцы терзались в душе, пытаясь разрешить это мучительное противоречие. Раш пытался найти выход. Решение, которое он предложил, подобно многим психиатрическим решениям нравственных вопросов, стало научным оправданием status quo[513].
Истоки происхождения представлений Раша о болезни «негритянства» таковы. Около 1792 года на теле чернокожего раба по имени Генри Мосс начали проступать белые пятна. В течение трех лет он почти полностью стал белым. У Мосса проявились симптомы наследственной болезни, которая известна как витилиго. Это состояние, для которого характерна прогрессирующая потеря пигментации кожи, случается как у белых, так и у «цветных». В Соединенных Штатах от него страдает приблизительно один человек из ста. В 1796 году, вооружившись рекомендательными письмами, Мосс приехал в Филадельфию, где он рекламировал себя в печатных изданиях, демонстрировал себя на массовых представлениях за внушительную в те времена плату «один доллар с четвертью с каждого человека», а на собранные таким образом деньги выкупил себя на свободу[514]. Очевидно, что Рашу одного случая хватило с лихвой. Подобно инквизитору, замечавшему ересь повсюду, куда он бросит свой взгляд, Раш увидел здесь все, что нужно было, для того чтобы обнаружить болезнь. Поражает, однако, то, что биологически здоровый цвет кожи негра он счел болезнью, а кожное расстройство Мосса — «спонтанным излечением».
На специальном собрании Американского философского общества, состоявшемся 14 июля 1797 года, Раш прочел доклад, озаглавленный «Наблюдения, говорящие в пользу того предположения, что так называемый черный цвет негров вызван проказой»[515]. В этом докладе, который суммирует Дэниель Бурстин, Раш высказался «…в пользу заключения о том, что так называемый черный цвет негра был результатом не какого-либо естественного отличия в его природе, но следствием того, что его предки перенесли проказу. Эта болезнь, замечал он, иногда сопровождалась потемнением кожи. Утолщенные губы и широкий нос, типичные для негров, были действительными симптомами проказы, которую Раш неоднократно наблюдал сам. Прокаженные жители островов юга Тихого океана обладали толстыми губами и вьющимися волосами, и альбинизм[516] (обнаруженный и среди американских негров) здесь также присутствовал. Нечувствительность нервов к боли, которую вызывала проказа, обнаруживалась и у негров, которые, в отличие от белых людей, могли безропотно переносить хирургическую операцию. Раш вспомнил случаи, когда негры во время ампутации помогали держать верхнюю часть конечности. Такая патологическая нечувствительность проявлялась также в бесстрастности, с которой негры подставляли себя под палящий зной, и в безразличии, с которым они грузили горячие угли. Прокаженные были известны своими сильными половыми желаниями. В неграх эти желания были настолько сильны, что даже подавляющие условия рабства не мешали исключительной плодовитости. Когда его спросили о том, почему цвет негров не менялся на протяжении долгих столетий, Раш ответил, что из всех заболеваний проказа наследовалась лучше всего. Согласно Рашу, тот факт, что на протяжении XVIII века негры редко заражали других этой болезнью, не мог противоречить его теории, поскольку к этому времени проказа практически перестала быть заразной[517].
Сущность теории Раша состояла в том, что негры страдали от врожденной проказы, которая «…проявлялась в столь мягкой форме, что избыточная пигментация становилась ее единственным симптомом»[518]. Генри Мосс, заявил Раш, подвергся спонтанному исцелению.
Этой теорией Раш превратил негра в медицински безопасный вид, одновременно призвав к его сексуальной сегрегации как носителя ужасающей наследственной болезни. Таким образом сложилась ранняя модель совершенной медицинской концепции заболевания, то есть такой, которая помогает врачу и обществу, которому тот служит, оправдывая в то же время дурное обращение со стороны общества необходимостью медицинской профилактики[519].
«Установив, что цвет кожи негра является симптомом эндемической проказы, — пишет Стэнтон, — Раш сделал три вывода: во-первых, белые должны перестать „тиранствовать над ними”, поскольку болезнь „требует для них двойной доли нашей человечности”. Тем не менее по той же самой причине белые не должны вступать с ними в браки, поскольку это „повлечет заражение потомства расстройством”… Наконец, должны быть предприняты попытки излечить болезнь»[520].
Неизвестно, полагал ли Раш, что негру принадлежит право голоса в решении вопроса о том, желает ли он лечиться, или же он думал, что при лечении негра, как и в случае с душевнобольным, доктор «знает лучше». Так или Иначе, Раш объявил, что «в последнее время природа развернула свое знамя на этом фронте. Она вызвала спонтанное излечение у нескольких чернокожих людей в этой стране»[521]. Здесь он ссылался на отмеченный выше случай Генри Мосса.
Раш надеялся, что попытки излечить негра от проказы будут поощряться, когда философы поймут, что это пойдет на благо человечеству. Такое лечение, указывал Раш, «произведет много счастья в человеческом мире, [разрушив] один из доводов в пользу порабощения негров, а именно цвет их кожи, который, как полагали невежды, служит позорной метиной высших сил…»[522]. Такое замещение грубого религиозного объяснения утонченным научным ничего не означает. Ясно, что Раш вынес из своей медицинской идеологии, вне зависимости от того, прилагал ли он ее к алкоголизму, курению, безумию или негритянству, только то, что сам вложил в нее: Библию. Расстроенные рабством, современники Раша нашли оправдание порабощению черного человека в Писании: Бог отметил негра, чтобы показать его приниженный статус в глазах Творца[523]. Раш заглянул в писания науки и обнаружил именно то, что хотел: это не Бог, а природа пометила чернокожего. Его чернота, более того, была знаком не его «первородного греха», но его «первородной болезни»[524].
Такое лечение, верил Раш, сделает счастливым и самого негра, потому что «сколь бы они ни казались удовлетворенными своим цветом кожи, есть множество свидетельств в пользу того, что они предпочли бы цвет белых людей»[525].
В своем отношении к негру Раш, таким образом, следует фундаментальному принципу институциональной психиатрии: «пациент» не знает и, следовательно, не может защищать свои истинные интересы. Ему нужен медицинский работник, который сделает это за него. В 1796 году психиатр знал, что негр предпочел бы быть белым. Сегодня психиатр знает, что предполагаемый наркозависимый предпочел бы не принимать наркотиков, что гомосексуалист предпочел бы быть гетеросексуальным и что суицидальный индивид предпочел бы жить[526]. Результатом становится психиатрическая дискредитация человеческого опыта и терапевтическое разрушение различий между людьми.
Раш заставляет нас понять, насколько неоригинальны и в то же время живучи терапевтические аксиомы современного психиатра. Начиная с эпохи инквизиции притеснители настаивали на том, чтобы носить форму помощников. Сначала они надели облачения священников. Сегодня они не покажутся на людях иначе как в белых медицинских халатах. Благонамеренный патернализм (если кому-то угодно так обозначать зло, причиняемое человеком человеку) был основным пунктом веры и фундаментальным стратегическим орудием господства священника над теми, кого он считал грешниками. Он по-прежнему выполняет эту роль, обеспечивая господство психиатра над теми, кого он счел сумасшедшими. В случае Раша черты этих двух типов притеснителя совершенно слились в одной личности. Он был перебежчиком из стана религии, который проповедовал непогрешимую медицину. Предлагая проказу в качестве объяснения черного цвета кожи негра, он давал понять, что защищает эту гипотезу не просто потому, что верил в ее истинность, но и, что более важно, потому, что он считал ее общественно полезной. Так, Раш указывал, что, принимая теорию негритянства как проказы, «мы сохраним веру в то, что все человечество произошло от одной пары, веру доступную и всеми принятую, и таким образом не только добавим веса христианскому откровению, но и устраним материальные препятствия для оказания тех благодеяний, которые внушаются им»[527].
Здесь мы видим Раша, призывающего придерживаться его теории и потому, что она «добавляет веса христианскому откровению», и потому, что она помогает его согражданам-американцам «оказывать… благодеяния» негру. За этой цветистой риторикой скрывается обыкновенная защита расовой сегрегации, только оправданная не избитыми заклинаниями традиционной рабовладельческой позиции, а «новейшими открытиями медицинской науки». Это не просто моя интерпретация намерений Раша, — он сам об этом говорит: «Если цвет кожи негров — это результат болезни, факты и принципы, которые были здесь изложены, должны продемонстрировать белым людям необходимость сохранения предубеждения против таких связей с черными, которые могут повлечь заражение потомства любым расстройством [которым те страдают]»[528].
Шовинистский, даже расистский характер этой теории не ускользнул от внимания историков. Через все аргументы Раша, относящиеся к неграм, отмечает Бурстин, «проходит положение (еще более значительное в силу того, что оно не высказано открыто), что нормой для цвета здорового представителя человеческих видов является белый. У Раша в голове бы не уложилось, если бы кожа негра, излеченного от своей „болезни”, приобрела красный цвет кожи американского индейца или желтый азиата. И наконец, последним аргументом в пользу активного лечения было то, что негр мог обрести счастье от обладания правильным белым цветом человеческой кожи»[529].
Теория негритянства как последствия проказы — предшественница современных психиатрических теорий. Благодаря широкому разнообразию поведенческих проявлений, расцениваемых как симптомы, она, воистину, представляет собой оруэлловскую пародию на медицину, поставленную на службу контроля за поведением. Раш использовал ее главным образом как выход для своей реформаторской страсти, которая не знала границ для нетерпимости к различиям между людьми и терапевтического рвения. Подобно инквизитору, признающему еретика, если он раскаивался и обращался в истинную веру, Раш принимает негра, если он излечивается от черноты и становится белым!
Именно это делает Среднего Человека врагом различий между людьми. Он принимает Другого лишь постольку, поскольку Другой соответствует его образу и подчиняется его руководству. Если же он и Другой различаются, он называет Другого ущербным физически, укственно или нравственно и принимает его, если тот способен и желает отбросить те свои черты, которые отличают его от нормального. Если Другой раскаивается в своих ложных верованиях или подчиняется лечению, тогда, и только тогда, он будет принят в качестве члена группы. Если он не делает этого, то становится носителем Зла — не важно, называют ли его Чужаком, Пациентом или Врагом. Этот принцип, столь ясно провозглашенный Бенджамином Рашем, стал отметиной институциональной психиатрии, а присущие этому принципу стратегии, которые столь жизнерадостно применял Раш, стали терапевтическими методами институционального психиатра.